на Везувий. Что-то зарождалось внутри. Восторг и ужас. И чувство, что я сейчас умру, от счастья, но все равно умру, поэтому так страшно, и я побежал.
Я ведь никогда не видел груди. И не представлял, какая она таинственная и прекрасная. И не знал, что делать, когда такое видишь. И я выбежал в калитку и побежал по лесу, изо всех сил, чтобы догнать собственный пульс. И по тем же неизвестным причинам, выловив глазами единственную ветвистую березу среди сосен, я влез на нее и поднимался, пока не оказался на вершине мира.
Когда вечером пришла гроза, а бабушка бегала под деревьями, я неподвижно стоял на тоненькой ветке с закрытыми глазами. Береза была как резиновая. Ее раскачивало и гнуло, и было бы жутко весело, если б это был аттракцион в парке, но все было взаправду, без страховочной веревки, и было просто жутко. Хорошо, что дождь лил сильно. Вода на лице прятала постыдные слезы. Становилось темней. Гром оглушал. Ветер уносил прочь мое имя. «Андрей!» Я слышал, как выла бабушка. Но я не мог ей сказать, что подо мной сломались две ветки и что обратного пути у меня нет. «Видимо, это наказание за грудь», – по-детски думал я. Вот и Везувий… Чья-то рука схватила меня за лодыжку. Обхватила крепко, как будто срослась со мной. И меня дернули вниз. И я полетел. Полет был коротким. Я повис кверху ногами. Я видел зеленую макушку дерева, где только что стоял, черное небо над ней и знакомое лицо. Уже стоя на траве, придушенный бабушкиными объятьями, я узнал его. Это был тот мужик, что утром на нас смотрел, с этого самого места, только не в грозу и не на нас, а на нее. Уходя, он ласково потрепал меня по волосам.
– Спасибо, – сказал я без подсказок.
А он просто улыбнулся. Потом вдруг склонился над бабушкой и что-то ей начал шептать.
– Иди ты, – она отмахнулась от него.
А когда он уже был далеко, она оторвалась от меня и прокричала: «Завтра. Только вечером». Он улыбнулся и ушел – молча, как утром.
Хорошо, когда ты внутри, а дождь снаружи. Это как быть еще не рожденным. Капли бились во все стекла террасы. Я сидел в кресле, завернутый в одеяло, с полотенцем на голове и со сладким чаем в стакане.
– Не знаю, какого черта ты туда полез, но только давай маме с папой об этом не будем рассказывать.
Бабушка первая прервала затянувшееся молчание.
– Не будем. А то скажут, что ты вино пила и не доглядела.
И мы оба захохотали. Одновременно. В голос.
Она села на диван и стала собирать волосы в пучок. Так она выглядела значительно серьезней. Потом она закурила. Я уже допил чай и на этот раз, живой и невредимый, засыпал. Она покачивала мое кресло ногой и тихо пела. «Как на нашем на лугу стоит ложка творогу, прилетели две тетери, поклевали, улетели». А потом, сквозь сон, мне казалось, что слышен плач. Гладит мне голову и плачет. Обошлось ведь. Что плакать? Хотелось спросить, но сил уже не было. Тот летний день закончился и уже не повторится.
Меня разбудил голос отца. Они сидели на скамейке под окном и пили кофе. Я кофе еще ни разу не пробовал, но запах был очень знакомым.
– Мам, ну зачем в сотый раз о том же? Ты думаешь, мне так легко вот взять – и все? Да?
– Думаю, тебе легче.
– Я сделал все, чтобы документы сделали нам всем, но пока не получается. Полгода-год, потом и тебе сделаю.
– Андрей, ты же знаешь, что я никуда не поеду, даже если бы ты позвал…
Моего папу тоже зовут Андрей, что делает меня Андреем Андреевичем.
– Да я зову! Что значит – не позвал?
– Папа! – я сбежал по крыльцу в сад и прыгнул ему на шею. Целых два дня ведь не виделись!
– Ладно, мам. Давай. Не дуйся.
Отец поцеловал бабушку, а та молча подставила щеку и не ответила. Она была не такой, как вчера. Я это почувствовал. Не знаю, какой именно, но не вчерашней точно. Она как будто была на работе, а не на даче.
У папы красные «Жигули», «копейка». Я сижу на заднем сиденье. Окно опущено полностью. Это намного лучше электрички. Машина заведена. Бабушка стоит около меня и гладит по голове.
– Ну все, мам! Целую.
Бабушка как будто не слышала папу. Она взяла меня за руку и заговорила быстро-быстро.
– Андрюш, вы сейчас все равно большой круг сделаете – вокруг остановки и магазина. И когда выедете на большую дорогу, посмотри налево. Там бревна навалены, и я уже буду на них сидеть. Меня будет почти не видно, но я помашу платком, и ты будешь знать, что это я.
Она достала из кармана платок, закрыла лицо и пошла. Она почти что побежала, чтобы успеть на бревна. А мы тронулись и поехали молча.
За окном «Жигулей» плыли деревья, еще деревья, площадь, тот самый магазин, за ним – большое поле, а за ним, на бревнах, вдалеке, сидела крошечная женщина и махала платком. И я махал, но, наверное, меня не было видно.
Уже через день я впервые увижу самолет и полечу на нем. Впервые увижу море и белый пляж вместо заросшего берега. Но бабушку уже больше не увижу. Она навсегда осталась сидеть на тех бревнах, а я – чем старше, тем чаще переживаю тот день, закрыв глаза, сидя на кресле-качалке, в другой стране, в другом веке.
«Бауманская»
– Товарищ, вы уронили…
Старик что-то выронил из рук. Мужчина в мохеровом шарфе тянется к полу за этим предметом. Вагон трамвая резко трогается. Люди качнулись, и я уже не вижу, что там упало. А это очень важно.
– Миша, вставай!
Мама трясет меня за плечо.
– Вставай, опаздываем!
Темно. За окном ночь. Нет. Это такое у нас утро. Жить хочется только под байковым одеялом.
– Миша, вставай!
Присел на кровати. Очень нужно узнать, что уронил тот дедушка. В рамах поет ветер. Вернее, стонет. Жить можно, не выходя из дома.
– Миша! Не спи! Завтрак!
Умываюсь. Чищу зубы. Чищу зубы. Чищу…
– Миша! Мы уже все опаздываем!
Ковыряюсь ложкой в твороге. Вот если бы сейчас прилетел тетерев. Сел бы на край тарелки и рассказал, что старик уронил в трамвае.
– Миша! Мы уже совсем опаздываем!
За окном чернота. Подозреваю, что там метель. С Яузы, наверное,
