— Что сотворила?.. — шепотом переспросила она и вдруг осознала, что это такое было. И сделалось ей дико…
Не страх это был, нет. Страх в избенке Кореленки да на берегу, где живым ковром лежали змеи, остался. Это было скорбное осознание того, что отныне она — не как прочий люд крещеный, а иная, сатанинским когтем меченная!
Алена тяжко, превозмогая сдавившие грудь пласты свинца, вздохнула. И пролились слезы, и не было сил поднять руку, утереть их хоть рукавом…
— Да что это с тобой? — Гриша, не выпуская образа, кинулся к ней и исхитрился обнять так, что образ оказался прижат к ней темным ликом.
— Ох, Гришенька, вошла в меня сила окаянная, вошла-таки!..
Видно, немного слез накопилось с тех дней, когда она отрыдала под яблонькой в саду у Петра Данилыча. Выплеснулись разом — и словно что в глазах пересохло, и руки-ноги ожили, и тяжесть из головы, пройдя спиной, в землю ушла, Алена явственно это ощутила.
— Ты, Аленушка, ерунду городишь, — не очень уверенно одернул ее Гриша, поглаживая по плечу. — Ну, подумай, как могла в тебя войти окаянная сила при человеке Божьем? При мне, стало быть? Они же, бесы, меня боятся!
— Да-а… А поп?
— Что поп? Бог попа наказал! — буркнул Гриша, в глубине души понимая недостаточность своего объяснения. — Образ-то держи!
И отстранился, потому что праведнику с девкой, пусть и рыдающей, обниматься негоже — искушенье.
— Это что же, так сразу по слову моему и наказал? — не поверила Алена. — Я же не просила, не молила, а он по-моему сделал? Нет, Гришенька, это сила окаянная… Это — Кореленка!
— При мне окаянной силы быть не может, — возразил Гриша. — Я пощусь, я молитвы читаю, поклоны бью! Ее тут и поблизости быть не может!
— Нешто ее постом отпугнешь? — вздохнула Алена.
— А ты дело говоришь! — вдруг обрадовавшись, воскликнул Гриша. — Пост-то у меня и постом, чай, не назовешь! Ведь каждый день вкушаю — вот в чем беда! Вот почему Господь попустил… А вот преподобный Илларион вкушал пищу раз через три дня, а преподобный Паисий пять дней в неделю постился, а в субботу и в воскресенье себя скудной корочкой подкреплял. Вот где пост! А я еще и утробу ягодами ублажал, сладенькими-то! Апостол Петр одними семенами хлебными питался, о ягодах не помышлял! И апостол Матфей также!
— Значит, коли бы ты ягод не ел, поп ясковский бы не онемел? Не греши на себя, Гришенька… — успокаиваясь, тихо сказала Аленка. — Это, Гришенька, мое горе, тебе его со мной не разделить. А и ты хорош! Пострадать ему захотелось! Огненное крещение принять! А шиш тебе, Гришка! Поживешь еще малость! Давай собираться. Поп-то опамятуется, заговорит. К воеводе за помощью пошлет. Всё одно уходить надо.
— Жаль, Аленушка… — Гриша вздохнул. — Хорошее было дуплецо. Я в нем обжился. Грибные места мне покойная Устиньюшка показала…
— Другое дупло отыщешь… — тут Алена призадумалась. Все-таки ясковские бабы постоянно заглядывали к батьке Григорию, возможно, и подкармливали. А как на новом месте будет?
— Придется искать.
— А то пошли бы вместе! — неожиданно для себя воскликнула Алена. — У меня деньги найдутся, справили бы тебе рубаху, порты, онучи, лапти бы ты себе сплел! Пошли бы тихонько от обители к обители — помолиться всюду пустят, да и ночлег дадут! И кормят богомольцев…
Страшно не хотелось ей расставаться с Гришей. Было в нем нечто дивное — кротость его, превыше всяческой отваги, ясность душевная, и открылось вдруг Алене, что коли и суждено ей спасение, то явится оно в Гришином облике.
Но при всем при том не чуял Гриша в Алене окаянной силы, а она же была! И как-то нужно было ею распорядиться. Ясковский-то поп еще неведомо когда обретет дар речи… А вдруг опять Алена сгоряча кому чего пожелает?.. Вот сказал Гриша — это искушенье сатанинское. В том, что сатана рот попу заткнул, ничего бы удивительного и не было… Но коли поверить в собственную силу, воспарить духом — и бессильно грянуться оземь? Как тогда?
Гриша мог бы помочь разумным словом лишь в том случае, ежели всё, что за последние сутки приключилось, — всего лишь наваждение. Против окаянной силы, что успела передать Кореленка, он, видно, ни власти, ни слов не имел.
Кто же разберется? Кто скажет, что с Аленой деется?
— Нет, не пойду с тобой, свет, — ласково отвечал Гриша. — Когда б хотел странником сделаться — давно бы уж от обители к обители ходил. Мне бы в лесу келейку, чтобы звери приходили и птицы прилетали. Вон к преподобному Павлу Обнорскому на плечи садились, медведь к нему выходил… Я зверье люблю.
— Как же без людей-то?
— А знаешь ли, свет, как оно обычно получается? Поставит отшельник в дремучем лесу келейку, поживет годок-другой, освоится, слух о нем пойдет. Глядишь — прибредет кто, кому мирское надоело, другую келейку рядышком поставит, вместе молиться будут… Глядишь — и третий братец пожалует, и четвертый, церковку невеликую срубят, земельки клочок расчистят, колодец выроют… Так-то обители праведные и заводятся. Те, что на Москве, — они не обители, там старцы и старицы шелковые ризы носят, на торжища ходят, к боярам и боярыням на угощенье. А самая праведность — в таких вот обителях, что сами зарождаются.
Гриша, размечтавшись, говорил о том, как славно было бы основание новой обители заложить, Алена слушала, да почитай что и не слышала. Сила ее беспокоила. Нужно было искать, у кого просить совета. Нужно было учиться жить с этой силой, да так, чтобы от нее поменее вышло вреда.
И, как ни загадывай, а получалось, что Алене с Гришей — не по пути…
* * *
Алена возвращалась в Москву. Она и не представляла себе, что возможно жить в каком-то ином месте. По пути, опять влившись в вереницу странниц-богомолиц, продумала она всё, что ей предстоит совершить.
Коли дед Карпыч посылал ее к Кореленке проклятье отделывать, стало, знал — сила Кореленки с тем могучим проклятьем совладает. Но теперь та сила, возможно, и впрямь к Алене перешла — коли не владеет ею обещанное Гришей сатанинское наважденье. Получается, сама Алена и может проклятье с себя стряхнуть. Да только — как?
Никто не распознал, что несет Алена, сама того не ведая, страшное бремя, кроме деда Карпыча, царствие ему небесное, да Степаниды Рязанки. Ведь не хотела она давать Алене подклад для Анны Монсовой, ох, не хотела! Ведь говорила — ничего не выйдет! Видела Рязанка, кто к ней пожаловал, да не хотела дуру-девку смущать.
А раз учуяла она сильное проклятье, то, может, и научит, как его снять… И как с силой управляться — тоже научит. Если же попросит платы, то будет ей плата! На болотном острове были клады закопаны, Федька про них сдуру толковал. А клады — они голос подают и из-под земли показываются, который — собакой, который — курицей. Уж кому их и брать, как не ворожее!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
