Отдохнув с дороги денька три и малость отъевшись, Алена отправилась отыскивать ведунью.
Изба Степаниды Рязанки, Алена помнила, стояла на краю слободы, на отшибе. И странно было, что в таком месте шебутится и галдит немалая толпа, в основном — бабы.
Мимо пробежала стрельчиха с охапкой поленьев.
— А ты чего, Аришка, еле плетешься! — окликнула яростно, хоть и обернувшись, но лица Алениного под платом не разобрав. — Беги за соломой! Привел Господь — поквитаемся!
И, пыхтя, побежала далее, да ненадолго дыханья хватило — встала, рот разевая.
Алена обогнала ее и оказалась в самой гуще толпы.
Бабы все были заняты делом — обкладывали избу Рязанки кто хворостом, кто соломой, нашлись и такие, что дров не пожалели.
— Это тебе за коровушку мою! Одна была кормилица — и ту ты волкам скормила!
Более Алене объяснений не потребовалось. Она поняла — Степанида обидела кого-то из баб, и все неприятности за последние месяцы, всех околевших поросят, все синяки от мужниных кулаков, всю тлю огородную, всех кур, что повадились класть яйца незнамо где, — всё это, собрав воедино и вспомнив кстати, как ополчался на ворожей здешний батюшка, обрушили на Рязанкину голову.
Бабы распалились — сейчас и мужья не оттащили бы их от Степанидиной избы.
А на самих баб распалилась гневом Алена.
Не то возмутило ее, что стрельчихи собрались сжечь колдунью, а то, что дуры-бабы нарушили связанные с Рязанкой замыслы Алены.
Пока она добиралась по наказу Карпыча до Порхова, а потом — обратно до Москвы, доводилось ей видеть деревенских травознаек-корневщиц, которые охотно пускали на ночлег богомолок и Алену — с ними вместе. И ни одна, как ни хвалилась своими способностями, не сказала ни слова про покаравшее Алену проклятие, а потом — ни одна же не почуяла силы, которую передала ей покойная Кореленка. Сатанинского наваждения, впрочем, тоже. Раз они не видели этой силы, то куда ж им было и совладать с ней, употребить ее на пользу?
Степанида Рязанка единственная поняла, что с Аленой неладно, и удерживала ее, как могла, от вмешательства в Дунину судьбу, и вот ее слободские дуры вознамерились сжечь, аки еретицу в срубе!
У Алены отнимали ворожею, которая хоть что-то смыслила в своем колдовском деле и обладала хоть невеликими, но надежными знаниями!
— Этому — не быть! — ответила своим мыслям вслух Алена.
При всей силе, унаследованной от Кореленки, она всё же не могла, вооружась дрыном, разогнать баб. Первое же метко пущенное полено, треснув по лбу, уложило бы ее наземь без чувств. Однако Алена чувствовала, что ее силы станет и не на дурную бабью толпу — вот только как пустить ту силу в ход?
Бабы между тем старательно обложили Степанидину избу хворостом и дровами, с особым тщанием завалив окошко, и уже добывали огонь.
Изба была старая, дерево, должно полагать, хорошо высохло, ежели займется — полыхнет лучше государевой огненной потехи в Немецкой слободе… И что погано — стоит-то изба на отшибе, от нее ни до кого искры не долетят, и бабы скверные это разумеют! А надо бы…
Что-то мгновенно образовалось у Алены в голове, как видно, от злости на баб. Это была ожившая картинка, яркая, словно только что нарисованная влажными еще красками. Она встала между глазами Алены и толпой, и это было изображение какого-то ветхого домишки, не Степанидиного, а вовсе незнакомого, и в щелях меж бревнышками засверкало, и пламя разлилось, и рыжие петухи проклюнулись сквозь серую соломенную крышу, но домишко почему-то был настолько мал, что поместился бы в ведро, которое также возникло перед глазами Алены, но уже между огнем и собственными ее вытянутыми вперед руками.
Она ухватила ведро — оно было легким. Недоставало той тяжести, которая должна врезаться в руки, — и Алена заставила ведро потяжелеть, и не смогла удержать его на вытянутых руках, и оно опустилось, показав колышущийся кружок пахучей колодезной воды… Не совершив ни единого движения, Алена выплеснула ту воду на домишко — и серым паром взялся домишко, и укрылся пеленой…
Алена вдруг увидела, что на самом-то деле перед ней — бабы, которые торопливо отступают от Степанидиной избы. Видно, им удалось развести достаточное пламя, которое более в заботе не нуждалось.
Попятилась Алена, развернулась, побежала прочь.
Ей нужно было сейчас остаться одной, совсем одной, а еще зачем-то понадобился колодец. Ведь должны же были стоять в слободе колодцы, должны, да словно все попрятались! Алена забежала за угол, заскочила в чей-то двор, пустой, нищий, и упала на колени перед грязной лужей прямо у порога.
— Водица! — воскликнула она. — Где же ты, окаянная? Как тебя не надо — так ты здесь! Как надо — так не дозовешься!
Схватив подвернувшуюся хворостину, Алена что было сил хлестнула по луже, брызги полетели в глаза.
— А ну, ступай сюда! — яростно приказала она. — Где ты запропала?! Я тебя сейчас напрочь изведу!
Ярая злость созрела в ней, налилась алым соком и взорвалась, затмив зрение, и алой сделалась на миг вода, а всё остальное — черным.
И вспомнилось имя — Ульяна!
— Ульяна! — воскликнула Алена. — Ну же!..
Видно, горяча была та злость и звонко то имя, если неровное яркое пятно, окруженное нестерпимой золотой каймой, медленно поднялось и исчезло из пределов зрения, а в сплошной черноте обозначились бледные просветы и окружающий мир стал приобретать четкие очертания.
Но Алене было не до него — на излете ярости она всё лупила по луже, повторяя внезапно выплывшее из памяти имечко, пока там и впрямь воды не осталось, пока взбаламученная вода не разлетелась, и последний удар нанесла по густой грязи.
Тут над головой у Алены громыхнуло.
— Иду-у!.. — сложился в слово гул, сопроводивший тот грохот.
Она подняла голову — и поразилась тому, как низко нависла над двором грозовая туча.
Хлынул дождь.
Алена, опершись кулаком с намертво зажатой хворостиной о мокрую землю, поднялась.
И сразу же услышала гомон.
Ощущение было такое, словно у нее, пока она сражалась с лужей, уши заложило, а теперь вдруг прорезался слух, и прорезался довольно болезненно.
Как была, с хворостиной, она вышла с чужого двора — и навстречу ей, обжигая глаза, метнулось большое пестрое пятно.
Это перепуганные мокрые бабы неслись прочь от Степанидиного домишки. Гром среди ясного неба и совершенно неожиданный ливень образумили их.
Погрозив им вслед хворостиной, Алена неторопливо — ноги еле волокла, да и огню надо было дать время угаснуть, — подошла к дому и стала растаскивать завал у двери.
Слободские бабы все, как на подбор, были мощного сложения, да еще силу их увеличило сознание своей совместной и неколебимой правоты. Не Алениным ручонкам было тягаться с их загрубевшими в хлевах да на огородах лапищами. А сейчас Алене даже хворостина казалась неподъемной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
