– Ну и как же надо? – Мне и впрямь стало любопытно.
– А давай, Андрей Галактионович, я тебе лучше картинкой покажу, – усмехнулся Алёшка. – Меня за неделю перед нашей поездкой Костя занятному заклятью обучил. Называется «зримозапись». Ну, то есть запись того, что зришь. Слыхали о такой? Ну, вы даёте! Выходит, у нас, Светлых, есть штучки, вашим неведомые.
– У нас, Светлых, – скривился я. – Не забывай, кто какой масти.
– И верно, – расстроился он. – Ну да ладно, заклятье-то всё равно действует, оно ж от масти не зависит. Коротко сказать, можно всё, что видишь ты и слышишь, сохранить, только не просто в памяти своей, а в тонких колебаниях Сумрака… а потом другому Иному это передать. Костя говорил, прокрутить. Мы с ним упражнялись, очень забавно было. А тут решил, что может пригодиться. Хотя бы самому себе потом показывать, вспоминать. Ну, готовы? Ловите!
Клубы пара из его рта закрутились воронкой, понеслись ко мне – и как-то сразу оказались внутри. Всё исчезло – утоптанный тракт с высокими сугробами по краям, чёрный лес на горизонте, мерно дышащие кони, скрип полозьев и бренчание колокольчика. Вместо этого оказался я на краю огромного заснеженного поля, но одновременно с тем – в плохо освещённом просторном помещении. Запахов зримозапись не передавала, но о них вполне можно было догадаться – конюшня есть конюшня. Сопели лошади, слышался где-то в отдалении собачий лай, а прямо перед собой увидел я толстую чугунную решётку, она тянулась почти до потолка, но имелась в ней и небольшая дверца. Снаружи стояло два дюжих парня, один опирался на здоровенную дубину (мне тут же вспомнился посох Отшельника), второй стволом вверх держал ружьё.
– Псари! – раздался далёкий голос Алёшки. – Бережётся всё-таки князь.
Сам он, Модест Яковлевич, находился внутри, за решёткой, в компании здоровенного медведя, в бурой шерсти которого местами сквозила седина. Одетый по-простецки князь Корсунов брал из круглой деревянной лохани багровые куски сырого мяса и протягивал зверю. А тот, добродушно урча, принимал угощение из хозяйских рук.
– Это тот самый, – пояснил Алёшка. – Который Дашу сгубил. Я его по ауре опознал.
– Ты что же, – удивился я, – сейчас видишь всё то же, что и я?
– Само собой, – судя по тону, он сейчас улыбался. – Зримозапись можно сразу многим показать и самому тоже смотреть. Полезная штука, да?
– А на дорогу кто смотреть будет? – для порядка проворчал я. – Неровен час кони в сугроб заедут, возок опрокинется… вот и будут нам с тобой весёлые картинки.
– Так я ж одним глазом туда, другим сюда, – нисколько не смутившись, возразил мальчишка. – Да и кони наши всяко не заедут куда не след, умные. Ну и заклятьице кое-какое на них. Антон Петрович научил, кучер её сиятельства.
– А ты где был? – сменил я предмет разговора. – В смысле, когда всё это происходит, на записи? В конюшню пробрался, Круг Невнимания выставил?
– Вот ещё! – фыркнул парень. – Не хватало ноги топтать, семь вёрст только бешеной собаке не крюк. На расстоянии работаю. Заклятье «приближение», да ещё «сквозь-стенка», а сейчас «длинная рука» будет.
– Что он делает? – спросил я.
– Ну как чего? Со зверем милуется! Медведь-то прирученный, понимает, кто его хозяин, но чтобы не забывал того, следует частенько его вот так прикармливать да гладить. Князь своих медведей чуть не ежедневно обихаживал.
– И не боялся? По зримозаписи твоей цветка души не увидать…
– Маленько побаивался, – признал Алёшка. – Но ему ж и страх в удовольствие, он же такой… был… Кровопийца, да не трус. Тянуло его к опасности, по ауре очень заметно. Вы глядите, что сейчас будет.
Поначалу я не понял, на что следует обратить внимание. Ну, князь. Ну, медведь. Уплетающий сырую говядину медведь… довольный медведь… порыкивающий медведь… чем-то всё же недоволен.
Да и немудрено. Жирная тёмно-сизая муха вьётся перед его мордой, зудит пронзительно, и мало сказать вьётся – атакует. То в правый глаз летит стремительно, то в левый, а то садится на кончик носа. Как будто нет у неё другой заботы, кроме как зверю досадить.
Князь этой мухи то ли не замечал, то ли не придавал никакого значения. Обнимал шею зверя, шептал что-то ему в ухо… но медведю уже было не до князя. Он рыкнул, мотнул головой – не помогло. Муха отставать не желала.
Медведь взревел уже громче, махнул лапой – но с тем же успехом мог бы отгонять солнечный зайчик. Муха неотвязно домогалась его внимания. И добилась-таки своего – зверь осатанел от ярости. Попытался схватить настырную мелочь зубами – не удалось. Попробовал расплющить её когтистой лапой – и без толку.
Модест Яковлевич сообразил наконец, что со зверем что-то не так, и заговорил с ним ласково.
– Пустое, Мишаня, не обращай внимания… Уж мне ли не знать, как всякие ничтожества вокруг вьются…
И то были последние его слова. Перещёлкнуло, видать, в мозгу у рассвирепевшего медведя, и помстилось ему, будто добрый хозяин заодно со злобной мухой. Резкий удар – и голова князя трещит, сминается, точно упавший наземь арбуз. Хлещет кровь – тёмная, густая. Распалённый её запахом Мишаня рвёт когтями скорченное тело, и кричат истошно псари, тычут сквозь прутья дубиной… а потом глухо бухает выстрел.
– Слушай, убери, а! – попросил я. – Всё и без того понятно, не хочется кровищу эту досматривать.
– Становишься настоящим Светлым, – невесело засмеялся мальчишка, и тотчас конюшня исчезла, перед глазами у меня вновь был Алёшка на облучке, мотающиеся гривы коней, бегущие назад сугробы…
– При чём тут это? – поморщился я. – Просто никогда не любил. Приходилось видеть, да, но не по своей же воле…
– Так ты догадался, что я сотворил? – ухмыльнулся Алёшка. – Не стал я князя магией убивать, сие запрещено Договором. И даже медведя магией злить не стал, потому что случись дознание… наше, Иное, то на медведе могли бы и следы воздействия заметить. Даже на мёртвом… А вот если взять муху… обычную такую навозную муху, в любой конюшне их полно… и раздразнить ею зверя… И кому придёт в голову её искать? А даже и прознай кто про неё… всё равно я не шибко виноват. Магией воспользовался в отпущенных мне пределах, запрещённых заклятий не творил, умысла на человекоубийство не имел. Я, можно сказать, просто игрался. Если что, Андрей Галактионович, я ж ещё почти дитя… а детство мне трудное досталось, игрушек, почитай, и не было. Вот и приучился баловаться с тем, что под руку попадётся. Кошка так кошка, мышка так мышка, мушка так мушка. И мог ли я детским своим разумом предугадать, как мои игры отзовутся? Посечь, конечно, следует, чтобы впредь неповадно было, но Договор ведь не нарушен, правда?
– Где ж тебя вчера допоздна носило? – стараясь сдержать одновременно одолевающие смех и ужас, спросил я. – Зримозапись твоя минут десять всего заняла.
– А как думаешь, сколько я того мига дожидался, пока князь мишек своих подкормить направится? – невозмутимо ответил Алёшка. – Не мог же я ему мысль такую подкинуть, это уже было бы воздействие… Нет, всё само собой должно было случиться.
– Да уж… – протянул я. – А ты, брат, выходит, опасный перец.
– И ещё какой! – признал он. – Что, Светлый, в новый свой Дозор заявишь?
– Про что? – удивился я. – Что разморило меня дорогой и сон про князя Корсунова приснился? Так снам верить нельзя. И вот что… эту твою зримозапись можно ли… ну, я не знаю… по Сумраку развеять, что ли… в порошок стереть. На всякий случай.
– Ну, если только на всякий случай, – согласился Алёшка. – А здорово я с мухой придумал, да?
Его сейчас тянуло поговорить. Оно и неудивительно – если вспомнить, каким он был вчерашним вечером. За бодростью своей и весельем прячется он от ужаса: ведь как ни крути, а убил. Пускай злодея, шельму, кровопийцу… а вот сделал живого неживым. Меня ведь тоже после той ночи трясло, когда я Архипа со Щетинистым упокоил. Так то я, взрослый, в полку пять лет отслуживший, всякого повидавший… а тут мальчишка пятнадцати с половиной лет. И ему теперь с этим жить.
Отвечать я не стал. Просто глядел по сторонам – как одни сугробы сменяются другими, как заволакивают солнце сизые тучи, готовые разродиться новым снегом, как чернеет вдали кромка елового леса – точно одна-единственная строчка на белой бумаге. Чёрное на белом. Одна масть по другой масти, а вместе – получается смысл. Разобрать бы ещё какой.
Разберу ли?
История 3
Серый ферзь
Пролог
Факелы, пропитанные тайным вавилонским составом, горели спокойно – ни треска, ни дыма, ни зловония. Лиловое пламя вздымалось к закруглённому, точно в церкви, потолку, но совсем уж рассеять тьму не могло, и какие там, вверху, выведены письмена, разобрать было нельзя.
Да и не было собравшимся дела до корявых, подобных паукам букв неведомого алфавита. Каждый знал, что достиг отмеренного ему предела мудрости, но есть и та мудрость, к коей он покуда не допущен. Высоким Братьям ведомо, как кому полезнее.
