— Ой! — Я резко сажусь. Желудок болезненно сжимается.
— Что такое?
— Мне надо в туалет. — Ужасно! Именно поэтому я не люблю выходить из квартиры. — Извини. — Я пытаюсь встать. — Если я выйду, мы потеряем миллион очков. Но я постараюсь спрятаться за стеной.
— Я с тобой.
— Не надо, все хорошо.
Но Эмбер уже неуклюже поднимает ружье.
— Я буду вести встречный огонь или прикрывающий огонь, а может, еще какой-нибудь.
Мы встаем и вылезаем из-за мешков. Я бегу к выходу, но спотыкаюсь о собственный шнурок и чуть не роняю ружье, пока Эмбер устрашающе размахивает своим.
— Что вы делаете? — орет Йохан из-за кучи кирпичей.
— Идем в туалет! — вопит Эмбер. Наши жилеты светятся от попаданий.
— Нельзя!
— Какой бюрократ, подумаешь, — бормочу я и врезавшись коленом в фальшивый камень, вываливаюсь в коридор.
Прокуратура в Люксембурге наконец выносит решение. Они угрожают отказаться от моего дела, если я не выполню два условия, которые кажутся невозможными: не предоставлю справку от врача из Новой Зеландии, которая принимала роды, о том, что помнит этот факт и моих родителей, а также подтверждение того, что она может опознать родителей и меня по фотографиям.
Ошеломленная юрист указывает, что с точки зрения закона лучшего доказательства, чем ДНК-тест, не найти. Это научный факт. А найти врача, который принимал роды, через столько лет почти невозможно. И тем более невозможно, чтобы человек, который видел тысячи родов, вспомнил одни, случившиеся больше двадцати лет назад. Но мы уже поняли, что прокурор специально может требовать невозможного.
Все, что у меня есть, чтобы оставаться в Европе, — временный вид на жительство, выданный судом. Он будет действовать до финального слушания. После этого со мной может случиться что угодно.
Я с любопытством оглядываю берлинскую квартиру своей подруги Жасмин. Деревянный стол накрыт, горят свечи, красные салфетки лежат рядом с тарелками, все уютно и правильно. Моя семья игнорировала довольно много праздников, включая и этот.
— Как вы обычно отмечали День благодарения? — Жас склоняется над духовкой, густые черные кудри закрывают ей лицо.
— Мы его не отмечали.
— Что? Хотя нет, не отвечай. — Она взмахивает лопаточкой. — Мне нравится думать, что вы лезли на Гималаи или что-то вроде того и просто забыли про индейку.
Я помогаю нарезать помидоры для салата. Не могу понять, как это случилось, откуда взялась эта маленькая компания. Мы столько времени проводим вместе, но я все еще не рискую рассказывать им ничего, кроме забавных историй о своих путешествиях. Я так долго была одинока и несчастна, что когда чувствую их руки, обнимающие меня просто так и ничего не требующие взамен, я в это просто не верю. Я боюсь, что у меня отнимут моих друзей.
— Это будет лучший День благодарения в мире! — Жас целует меня в щеку.
Раздается звонок.
Я открываю дверь. Питер скидывает сшитое на заказ пальто — он пришел прямо со своей крутой работы в сфере финансов.
— Я кое-что придумал, — шепчет он мне.
— Нет уж! — Жас выходит в коридор. — Если вы опять будете вести себя как двухлетки, я не дам вам сидеть рядом.
В дверь снова звонят. Это Патрик и Эмбер, которые встретились на лестнице. Патрик аккуратно вешает пальто, огромная армейская куртка Эмбер падает на пол, а сама она спотыкается о стул.
— Ну и денек, черт возьми, — нервно выдыхает она. — Я в кофейне встретила ту коммунистку, которая сказала мне, что я продаюсь системе, но сама она пьет тот же самый кофе! А парень за соседним столом что-то писал. Я сказала, что моя подруга Шерил тоже писательница, и спросила, что он пишет. Он ответит, что это письмо Смерти.
— Кому? — Я отрываюсь от помидоров.
— Смерти.
Патрик вздыхает.
— Да, он сказал, что делает это много лет, чтобы смириться с жизнью.
— Питер, помоги Шерил с салатом, — кричит Жас.
— Впрочем, — Эмбер плюхается на стул, — эти зерна действительно связаны с не очень честной торговлей.
Когда мы начинаем есть, на меня вдруг накатывает странное чувство, будто я в какой-то пьесе под названием «Нормальная жизнь», но сегодня она может закончиться. До сих пор никакое лечение не помогало, и меня отправили в больницу, специализирующуюся на болезни Крона, в нескольких часах езды от Берлина. Я откладываю вилку с ножом — руки дрожат — и рассказываю друзьям правду.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Они долго молчат, осознавая новость о моей болезни, а потом Питер разворачивает стул, чтобы сесть лицом ко мне:
— Это опасно?
— Опасно. — Я все еще прячу свое истощенное тело под мешковатой зимней одеждой.
— Почему ты раньше не говорила?
Это очень простой вопрос, но сейчас, глядя на их лица, освещенные свечами, я не могу ответить. Рядом с друзьями голоса в моей голове кажутся лишними — но они все равно твердят, что я могу их всех потерять и что больная девушка никому не нужна.
— Ой, ладно, — вмешивается Жас, замечая мое лицо. — Посмотрю какие-нибудь натуральные средства. Должны быть травки…
— Ей нужно нормальное лекарство, — решительно говорит Питер. — На твои вуду-штучки нет времени.
— Это круг исцеления…
— Подожди, где больница? — Патрику явно нужно за что-то зацепиться в этом безумии, и он вытаскивает телефон.
— Лауххаммер, городок в трех часах езды отсюда. — Каждый раз, когда я делаю шаг вперед, меня словно бы отбрасывает назад, на сотни километров, на этот раз — прочь из Берлина, который начал казаться мне подходящим местом для жизни. Я заметила, что у болезни Крона есть кое-что общее с моим отцом: она все время утаскивает меня куда-то, а еще, как его голос, всегда меня сопровождает.
— Ладно. — Питер нарушает тишину. — Мы приедем тебя навестить и привезем печеньки!
Все кивают. Кроме Эмбер.
— Я с тобой, — говорит она.
— Эмбер, ты не можешь лечь со мной в больницу, если с тобой все в порядке.
— А кто сказал, что со мной все в порядке? — Она явно оскорблена. — Да я вообще не в порядке! Короче, когда ты туда поедешь, я скажу, что вскрою себе вены, если тебя уведут. Этого хватит, чтобы меня положили в отделение для психов. И мы сможем вместе пить чай.
Все с ужасом смотрят на нее.
— Может, мы просто будем приезжать почаще? — предлагает Жас.
Я тихонько кашляю:
— Если вы вдруг приедете, то я там буду не как Шерил. Это псевдоним, который я использовала как модель и писательница.
— А как тебя зовут по-настоящему?
— Харбхаджан.
Питер хохочет:
— Ну конечно! А как еще! Не могло же у тебя быть нормальное имя!
— Оно индийское? — Патрик откладывает приложение с картой. Оно ему больше не поможет.
— Это на санскрите. Мои родители тогда были сикхами… Они называли меня Бхаджан.
— Бомжан?
— Нет, Питер! — От абсурдности происходящего и от самой возможности свободно смеяться у меня трясутся плечи: — Бхаджан!
Жас вздыхает:
— Я-то думала, это в моей мексиканской семье День благодарения всегда сопровождается драмами, но ты, конечно, круче.
Питер радостно улыбается, поднимая бокал:
— За нашу Бомжан.
Несколько месяцев у меня получалось удерживать маму от приезда, но теперь она полна решимости прилететь из Люксембурга и сопроводить меня в больницу. И тогда я говорю то, что до этого говорила ей только один раз: нет. То ли время, которое я прожила одна, то ли мои веселые друзья помогли мне понять: моя семья меня убивает. Я злюсь на мать и на них всех: на деда с бабкой, на суд, на отца, который никогда меня не любил. Но больше всего — на себя, за то, что позволила им так с собой поступать. Я не вижу выхода, так что хочу полностью стереть прошлое. Весь этот грандиозный обман. Я хочу убежать так далеко, чтобы никто меня не нашел.
В мой последний вечер в Берлине мы с друзьями целиком занимаем подпольный винный бар на тихой мощеной улице. Мы сидим кружком, свет приглушен, из колонок звучит «Ву-Тэнг». Кажется, что этот момент будет длиться вечно, и он нам нужен. Весной Эмбер уедет в Китай, Питер в — Африку, а я… я даже не знаю, что останется от меня к весне. Но когда они идут танцевать, я позволяю себе забыть обо всем. Смотреть на них — как смотреть на то, что могло бы случиться со мной.
