Такое безразличие мне нравится. Оно избавляет от отчаяния и делает терпимой постоянную боль в желудке, поэтому я рада этому незваному спасителю. Я натягиваю на себя депрессию, как одеяло, и лежу в постели, пока день не закончится, пока недели не сложатся в месяцы и жизнь наконец не прекратится. На самом деле никто ничего не пытается сделать. Потому что так проще, не правда ли? И для всех лучше, когда я молчу.
Бопа недоволен супом, который пересолен, но он все равно будет есть, потому что во время войны у них ничего не было. Мне этого не понять — я никогда в жизни не работала, ничего не делала, но во время войны учишься не привередничать и ешь, что найдешь.
Нонна спешит подать ему еще хлеба, а мама потирает лоб. Она снова начала преподавать языки и теперь чувствует, как устала от занятий. А я словно бы нахожусь далеко отсюда, в пустом месте, где все звуки приглушены.
Мы доедаем курицу, которой в войну тоже не было, и он снова обрушивается на меня. Рассказывает, как хороша Кьяра, как много она им помогала, какой была милой. Я чувствую, как напрягается мама, и уплываю еще дальше, стараясь не слушать, насколько Кьяра выше и лучше всей нашей семьи. Как она использовала присланные им деньги, чтобы поехать в Нью-Йорк и разыскать брата.
Я вдруг перестаю смотреть в пол. Вскидываю голову. Порыв гнева так силен, что пересиливает апатию. Я вскакиваю. Ставлю тарелку в раковину и сообщаю им всем:
— Она мне не сестра!
Выходя из кухни, я сталкиваюсь с мамой. Она шепчет:
— Бхаджан, пожалуйста, останься и веди себя хорошо.
Я смотрю ей в лицо:
— Правда? Так ты действуешь в любой ситуации, да?
Поднявшись на чердак, я выбираю один из старых деревянных стульев и, собрав все силы, кидаю его в стену. Он разлетается по всему полу.
Тяжело дыша, я иду в спальню. Под окном ревет в темноте поезд, и я прислоняюсь лбом к стеклу. Густой туман укутывает ночь, скользит по крылечкам аккуратных домиков. Они все до странности похожи.
Я распахиваю окно, и внутрь врывается влажный холодный воздух.
Господи, нет! Я наконец-то понимаю, что мне напоминает эта улица:
Маленькие коробочки на склоне холма,
Маленькие коробочки из дерьма…
Вот я и очутилась в том самом месте, о котором с улыбкой пела в детстве. Тогда это казалось невозможным — быть запертой в такой вот коробке.
Я слышу тихий звук и оборачиваясь.
В дверях стоит мама, держа в руках бутылку с горячей водой. Она мне пригодится.
— Бхаджан… что я могу сделать?
— Я больше не могу, мама. Не могу слушать про Кьяру.
Она делает шаг назад:
— Я хотела защитить тебя. Он платит за твоих врачей… я пыталась сделать все правильно.
— Нет, не пыталась. — Я много раз слышала, как она это говорит, но я больше не собираюсь игнорировать реальность. — Мама, не ври себе! Ты всегда поступала так, как проще. Двигалась по инерции. Ты и сейчас это делаешь. — Я вижу боль на ее лице и понимаю, что должна замолчать. Но слова вылетают сами, они злые и холодные. — Твое мученичество никому не помогает. Да, каждый день — борьба, но это нас ни к чему не приближает. Ты вообще понимаешь, как я старалась это все прекратить?
Мы стоим в темной комнате и смотрим друг на друга.
Я знаю, как сильно она боится своего отца, того, что он может с нами сделать, его настроения, переменчивого, как ртуть. Я опускаю плечи.
— Сделай для меня одну вещь, мама. Помоги мне выбраться отсюда. — Моя опасная болезнь может быть единственным шансом на спасение. После пяти лет бесконечной боли я уже не верю, что поправлюсь. Не верю, что что-то способно меня спасти. У меня осталось только отчаянное желание вырваться отсюда. — Куда угодно, мам. В любую больницу, к любому врачу. Скажи деду, что так надо. Пожалуйста!
Как будто в качестве ответа Министерство иностранных дел отвергает результат анализа ДНК, который подтверждает мои права на гражданство, и приказывает депортировать меня из страны. Я молча закрываю чемодан, который так и не разобрала.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Что ж, я буду скучать по коровам.
Глава 42
Берлин, 25 лет
— Что бы вы ни делали, не убивайте людей из своей команды!
Я пытаюсь сдержать вздох. Социализация утомительна. У меня жар, плохо гнутся все суставы, и я до сих пор вынуждена бегать в туалет не меньше четырнадцати раз в день — не самое удобное для общения. Но по какой-то причине, каждый раз, когда меня отпускают в мою маленькую квартирку отдохнуть между процедурами, я заставляю себя это делать — демонстрирую себя миру. Это не имеет смысла, потому что люди меня пугают. Я знаю: они способны на всё, в том числе на то, что я не могу даже вообразить, но все же мне хочется с ними разговаривать. Единственная причина, по которой я попала на эту площадку для лазертага, состоит в том, что кто-то из группы «Иностранцы в Берлине» написал, что им нужно еще одно теплое тело в команду. Я незнакома с этими людьми и могла бы лежать дома с ледяным компрессом на лбу.
Миниатюрная девушка, которой на вид около тридцати, встает рядом со мной.
— Меня зовут Эмбер, а это мой парень Ворми — тот, со странной прической. Сегодня его день рождения. Знаешь, как эта штука работает?
Я верчу игрушечное оружие в руках:
— Не знаю. Много ли от меня сегодня будет толку? У меня температура.
Она весьма чувствительно шлепает ладонью по моему лбу. Эта кукольно-красивая крошка оказывается довольно сильной.
— Ага, — кивает Эмбер, — температура. — Я не знаю, что ответить, и она грустно вздыхает: — Извини, лекарства нет. У меня вчера весь день болела голова, и я ничем не могла себе помочь. Чертов Ворми выкинул все мои тайские лекарства.
Мы оказываемся в одной команде с Йоханом, мускулистым юным немцем, который служил в армии. Он разминается, исследует темное, похожее на склад поле, планирует замысловатую стратегию. Мы с Эмбер неправильно держим ружья и с интересом наблюдаем за кружащимися огнями на потолке.
Йохан решительно хлопает в ладоши:
— Нам нужно согласовать свод сигналов.
Он делает несколько шагов назад, указывает на какую-то воображаемую цель, затем демонстрирует падение и перекат.
Мы с Эмбер киваем с серьезным видом.
— Команды, на исходную! — орет кто-то.
— Ура, — шепчу я, когда мы исчезаем в темноте.
Пять минут спустя я сижу за кучей мешков с песком, ничего не понимаю и мечтаю о прибытии подкрепления. Выглядываю наружу. В нескольких метрах от меня Йохан в позе крадущегося тигра подает рукой какие-то сигналы. Смотреть, прыгать, падать, ползти? Вертеться? Я в панике трясу головой.
— Ееее! — Эмбер выбегает из-за стены, несется ко мне, прикрывая голову руками. Пушка болтается на ремне. Жилет вспыхивает, когда в нее попадают, и она переваливается через мешки с песком и падает рядом со мной. — Привет!
— Привет! — улыбаюсь я.
Йохан потирает лоб и начинает сигнализировать снова, еще яростнее.
— Посмотри на него. — Я вытираю мокрый нос. — Ведет себя как могучий рейнджер.
Она хихикает:
— Он этого момента в армии ждал, а попал к нам. Почему я не могу понять, откуда ты? Как будто никакого акцента.
Мы прячемся за мешками.
— Я все детство путешествовала.
— Правда? Я тоже.
— А почему? — спрашиваю я.
Мы молча смотрим друг на друга. Кажется, она принимает какое-то решение.
— Мой отец канадец, — медленно начинает Эмбер.
— Мой тоже, — отвечаю я, не успев подумать.
— А мать — сумасшедшая тайваньская любительница баккара, которая таскала меня за собой повсюду и оставляла бродить по пятизвездочным отелям и казино, пока сама играла и жульничала. Вот и вся моя история. А твой отец чем занимался?
— Он аферист. — Я опираюсь на локоть.
Лежа на земле посреди вспыхивающих огней, мы смеемся, пока можем дышать, а потом просто смотрим в потолок. Еще одна неудачница. Может, нас больше, чем я думаю.
