Крошечный приморский городок, в котором мы живем, необычен, как и вся Италия: дома цвета терракоты, натянутые между окнами веревки, на которых сушится белье, старики, потягивающие кофе и играющие в шахматы возле кафе. И среди всего этого мы: две высокие девицы, явные иностранки, пересекающие пьяццу на велосипедах.
Я все еще дрожу, сижу на коктейле из сильных наркотиков, но идеальный момент, чтобы перестать отгораживаться от мира, никогда не настанет. Вскоре после выписки из больницы мы увидели объявление: в сельской Тоскане искали двух учителей английского. Мы с Жас наплевали на полное отсутствие опыта и отправили заявку.
Семье, чьих детей мы учим английскому, принадлежит загородный отель, состоящий из отдельных бунгало. Нам выделили собственный маленький домик. Мы с Жас не верим своему счастью: эти люди очень милы, дети перестали убегать от нас с криками, и у нас есть выходные. За два месяца, что нам предстоит здесь провести, мы успеем побывать в Сиене, Риме и Пизе, особенно с учетом дешевых поездов.
У почты мы сворачиваем на древних великах прямо в стену и спрыгиваем. Отсутствие тормозов — часть местного колорита.
— Мне пойти с тобой? — Жас хмурится.
Я смотрю на маленькую желтую вывеску «Uffico postal» — «Почтовый офис». В руках у меня конверт.
Утром, когда я писала письмо деду, старалась не злиться, потому что на своей шкуре поняла, насколько злость и жажда мести опасны. Они навеки привязывают тебя к тем самым людям и воспоминаниям, от которых ты хочешь сбежать. Пока я злилась и пыталась бороться с несправедливостью, я зависела от тех, кто причинял мне боль. От их извинений, от их способности меня освободить. Пока все не развалилось, моя семья не отказывалась от попыток меня контролировать. Но даже потом я цеплялась за них и не позволяла себе быть свободной.
Когда я писала деду, пыталась вспомнить все, через что мы прошли, и все, что потеряли. Вышло пять листов, но письмо казалось ужасно тяжелым.
— Я быстро, — говорю я, касаясь плеча Жасмин.
Внутри пожилая леди ставит на конверт штамп и кидает его в кучу других писем. У меня начинает кружиться голова. Мы с Жасмин снова забираемся на велосипеды, выезжаем на дорогу и катим в тени пахучих сосен. Я медленно кручу педали, сосредотачиваясь на каждом движении и крепко держась за руль. С другом делать это гораздо легче — как и все остальное.
Как-то вечером, когда все кругом окрашивается в пастельные тона, семья приглашает нас поужинать в саду. Разумеется, вокруг царит хаос: везде носятся дети, бабушка с мамой выкрикивают с кухни указания, но их никто не слушает, молодежь яростно жестикулирует при разговоре, бронзовый от солнца лед с грубыми натруженными руками удовлетворенно взирает на все это.
Нет никакого четкого плана действий или структуры. Все накидываются друг на друга, целуются, хлопают по спине, не думая ни о каком личном пространстве. Я должна была бы напрячься от такой бесцеремонности, но мне это почему-то нравится. Хоть я и не имею отношения к этой семье, к их безусловной любви, но мне важно знать, что такое в принципе возможно. Если я пытаюсь замыкаться в себе, они тут же проламывают мою защиту, дразнят меня и задают вопросы, ни на секунду не умолкая. Когда меня это не бесит, мне кажется, что это идет мне на пользу.
Ужин, разумеется, запаздывает, но я не жду его с нетерпением, как ждала бы раньше. Мне было трудно понять, на что именно итальянцы тратят так много времени. Но сидеть за столом и смотреть, как идет жизнь, — само по себе удовольствие. Итальянцы, кажется, умеют получать удовольствие просто от пребывания с другими людьми. Раньше я себе и представить такого не могла.
Вибрирует телефон, и я вытаскиваю его из кармана. Все тело немедленно напрягается. Это дед звонит по Скайпу. Извинившись, я вылезаю из-за стола и бегу в наш домик. Руки вспотели, и телефон чуть не выскальзывает из них. Я много раз в жизни боялась, но так — никогда. Это не обычный его ежемесячный звонок с целью справиться о здоровье.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я нажимаю кнопку, и на экране появляется лицо деда. Оно такое же суровое, как и всегда. Наши взгляды встречаются.
— Я прочел твое письмо, — сообщает он.
Мне хочется выкинуть телефон и убежать. Лицо деда сморщивается, будто он собирается чихнуть. Я так испугана, что не сразу понимаю, что он плачет. Слезы бегут по резким морщинам на щеках. Дед медленно вытирает глаза платком и аккуратно складывает его. Когда он снова поднимает взгляд, я узнаю его выражение лица. Оно такое же, как и мое, когда я принимаю какое-то решение. Он не станет колебаться.
— Спасибо, — говорит он.
Мое удивление настолько сильно, что я могу только смотреть на него. Я была готова к любой уродливой сцене, но не к этому.
— Никто мне ничего не рассказывал. — Он трясет седой головой.
Да потому что ты ужасный!
— Почему вы просто не поговорили со мной нормально? — Голос у меня дрожит.
— Я… не знал как.
Господи! Он провел всю жизнь, ломая людей и заставляя их подчиняться, но втайне надеялся на сопротивление. Рассчитывал на то, что было невозможно, потому что его все боялись. Сколько времени мы тратим, пытаясь обойти правду? Ведь на самом деле ни один человек, нужный вам по-настоящему, не бросит вас из-за нее.
— Спасибо тебе, — говорит он, — за храбрость.
Глава 45
Люксембург, 27 лет
Как оказалось, есть и что-то хорошее в том, чтобы родиться в семье преступников: тебя запоминают. В Люксембурге мама, не покладая рук, трудилась над безнадежной задачей, поставленной перед нами судом: найти в Новой Зеландии врача, чьего имени мы не помнили, который помогал мне родиться много лет назад. И после нескольких месяцев поисков мама ее наконец находит.
Двадцать семь лет спустя акушерка, которая видела нас совсем недолго, вспоминает не только нашу семью и поющего младенца, который отталкивал одеяльце. Она хорошо помнит, как властно вел себя отец во время родов и после них, узнает родителей по фотографиям и под присягой дает в люксембургском суде показания, подтверждающие мои слова.
Мама звонит мне, когда я в последний раз запираю дверь нашего маленького дома в Тоскане. Мы с Жас стоим на пустой платформе среди олив с серебристыми листьями и стрекота сверчков. Наш идиллический рабочий отпуск подошел к концу: Жас возвращается в Берлин, а я лечу в Люксембург, на случай если мне понадобится предстать перед судом. Кажется, спустя столько лет у меня все-таки есть шанс получить паспорт. Сколько веских доказательств они могут проигнорировать?
— Не знаю, — с тоской говорит Жас, пока мы ждем поезда в аэропорт, — но я чувствую, что в Берлин ты не вернешься.
— Думаешь, я останусь в Люксембурге? — паникую я.
— Боже, нет! — Она осторожно касается моего плеча. — Я про Италию. Она тебе подходит.
Я тоже это заметила. Есть в этой стране что-то особенное: то ли постоянный хаос, то ли дни, которые тянутся бесконечно, а может, люди, которые смотрят в глаза и улыбаются. Все это похоже на то, что я хотела бы назвать своим домом. Я думаю о бабушке, о ее детстве в этой солнечной стране, думаю, так ли уж нонна сурова. Италия — часть моей запутанной родословной, и мне кажется, что я могу не бежать от своих корней, а попытаться с ними смириться. Я уже способна вести на итальянском простые беседы, но, может, мне стоит выучить его по-настоящему? Выучить язык, на котором могла бы общаться вся моя семья?
Черт возьми, кем я только не была! Так может, я смогу стать и итальянкой?
Все это не имеет смысла, конечно. Я должна мыслить рационально и искать место, где я смогу построить какую-то карьеру и обеспечить себе стабильность. Берлин никогда не был мне домом, имели значение только люди, которых я там повстречала. Но в глубине души я знаю, что даже если Эмбер и Питер уедут, это ничего не изменит. Компания, которая тащила меня по обледеневшей берлинской улице, останется со мной навсегда.
