Чем больше людей вступает в беседу, тем понятнее становится: обещания деда, что все пройдет просто, были всего лишь способом заманить меня в самолет. Я застряла на ничейной территории. Туристическая виза в Европу истекает через три месяца. Мне нельзя вернуться в Америку. Кроме того, я сказала правду — и попалась. Все эти чиновники и полицейские видели мое лицо и взяли у меня отпечатки пальцев. Неуловимая девочка отныне распята на стеклянной стене. Я не могу понять, хочу ли я расплакаться или перевернуть стол этого урода, рассыпав все бумажки. Они пытаются привлечь меня к ответственности за что-то, что случилось до моего рождения.
Наконец Министерство иностранных дел выносит решение меня депортировать.
Вернувшись в мансарду, я ложусь. Если бы беда была только в том, чтобы провести остаток своих дней в изгнании, я бы это, наверное, выдержала. Но я уже призналась себе во всем, что случилось, и это оказалось невыносимо. Меня преследуют кошмары, одни и те же сцены из детства повторяются, пока я не просыпаюсь вся мокрая от пота. Мне не удается спать дольше двух часов зараз. Я все еще переживаю потерю брата, все еще вижу, как Кьяра поднимается ко мне по лестнице.
Я пытаюсь отогнать страх и ярость, но они возвращаются каждый раз, когда бабка с дедом начинают превозносить мою сестру. Каждый раз мама взглядом умоляет меня оставить правду при себе. Я дрожу от недосыпа и пытаюсь скрыть эмоции, а бопа чувствует мое напряжение. Он подстрекает меня, как хороший следователь, чувствующий ложь, и заставляет говорить с Кьярой по телефону, внимательно изучая мое лицо, следи за тем, что я говорю. Он велит мне сказать, что я по ней соскучилась, и я понимаю, что это не просьба, а приказ.
Я знаю, что попала в ловушку. Это его страховка обеспечивает мои лекарства, посещение врача и госпитализацию, которая, видимо, скоро потребуется, потому что внутренние кровотечения усиливаются с каждым днем. Маме некуда идти, кроме этой мансарды. И он это знает.
Каждый раз, когда я выхожу из дома, например в ближайший супермаркет, я должна согласовать это с дедом, а вернувшись, рассказать все в подробностях, чтобы он попытался обнаружить неувязки. Но я стараюсь. Однажды утром я собираюсь с силами и спускаюсь по лестницы на цыпочках. Я уже надела куртку и ботинки, у меня за плечами сотни успешных побегов. Но бопа переставил свое кресло так, что невозможно добраться до двери, не попавшись ему на глаза. И когда я уже почти касаюсь дверной ручки, за спиной раздается:
— Стой! Ты куда?
— Погулять.
— И куда ты пойдешь?
— Просто по полям.
— С кем ты встречаешься?
— Я просто хочу погулять.
Мы смотрим друг другу в глаза, и я отступаю на шаг, тут же пожалев об этом проявлении страха.
— Если ты пойдешь куда-то в другое место, — тихо говорит он, — я это узнаю.
Он еще никогда не заходил так далеко. Я бессильно смотрю на него.
— Твои родители пытались сбежать, но я следил за ними. В Канаде. На Багамах. Они врали, убегали, но я регистрировал каждый телефонный звонок. Я всегда находил вас. — Он указывает на кабинет у себя за спиной, где я вижу стопки кассет высотой в человеческий рост.
Меня охватывает дрожь. Они все время были здесь. Разговоры с мамой после ее побега, те, что он обещал не записывать. Я тупо смотрю на кассеты. А он горд, я понимаю это по его улыбке. Он переиграл нас всех, потому что играл не по правилам.
— А в чем разница? — спрашиваю я. Он хмурится. — Вы сказали, что отнимете у нее детей. Они лгали, чтобы сбежать. А вы лжете, пытаясь поймать. И в чем разница между вами? — Произнося эти слова, я удивляюсь, что раньше не задумывалась об этом.
Угрозы деда, ориентировки в Интерполе, письма местной полиции на официальных бланках с печатями — это были его средства, потому что он служил в тайной полиции. И с другой стороны — мой отец со своими правилами, невозможными стандартами жизни, жутким страхом перед незнакомцами, который он внушал нам… Мы же были просто солдатами в войне двух упрямых параноиков.
Мой отец должен был знать, что у нас больше нет необходимости все время убегать. Да, он украл у инвесторов деньги, но, когда мне было девять лет, купил новые паспорта, поэтому нас не смогли бы найти. Мы могли бы осесть и жить нормальной жизнью. Но он продолжал двигаться, рисковать, изолировать свою семью. Может, он контролировал нас, используя прошлое. Или мы все так долго жили в страхе, что просто не могли остановиться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но теперь я точно знаю, что во всем виноваты эти двое мужчин. Только их гнев оживил всех этих монстров. Они вовлекли в борьбу за власть Интерпол и молодую семью, хотя хотели всего лишь переиграть друг друга — любой ценой. Господи, да они же одинаковые! Просто в разных масках: тайный агент и йог. Их месть сотворила ад, а мы были их пешками, пушечным мясом.
Держа руку на дверной ручке, я сообщаю:
— На самом деле, бопа, вы ни разу нас не нашли. Вы находили наши следы там, где нас уже не было, ехали туда и говорили с копами. — Я пытаюсь говорить спокойно. — И меня вы не поймали. Это я попросила маму вам позвонить. Я могла бы убегать вечно.
Он может обладать любой властью, но пусть не забывает, кто из нас быстрее самого черта. Повернув ручку, я выхожу на улицу. Долго-долго иду через поля. Пересекаю железнодорожные пути и подхожу к границе маленького городка. Я спешу, потому что мне нужно отвлечься и поговорить с кем-нибудь. Наконец я вижу мою подругу. Она стоит у забора на краю следующего поля. Неподвижно, как будто ждала меня все это время.
— Привет. — Я кладу локти на деревянные ворота. — Как дела?
День ветреный и холодный, как обычно; облака низко нависают над землей. Ботинки тонут в грязи. Я плотнее запахиваю куртку и пытаюсь объяснить, в чем дело.
— В суде будет слушание, они решат, что со мной делать… — Я понимаю, что обнимаю сама себя, как будто это может помочь. — Мне кажется, что главный прокурор на меня злится. Ты же знаешь, какими бывают бюрократы. Или не знаешь…
Корова смотрит на меня и жует траву.
Глава 41
Люксембург, 24 года
Бопа, свято верящий в правила, нанял юриста для моего дела. Кажется, ему не сразу удалось смириться с тем, что закон, который он одержимо чтил всю свою жизнь, теперь работает против него. Он хочет, чтобы я стала люксембурженкой и осталась здесь навсегда, но моя трехмесячная виза скоро истекает. Он ждет, что все получится, как он хочет, и мне выдадут паспорт. Дед прожил на этой планете почти сто лет, но так и не понял, что правосудие редко бывает справедливым.
Публичный обвинитель и ведущие юристы собрались в Судебном городе[19], чтобы рассмотреть мое дело. Я поднимаюсь по ступеням, и мама шепчет:
— На этот раз все будет по-другому.
Мы сдали официальный ДНК-тест, подтверждающий, что я ее дочь. Между мной и гражданством нет никаких препятствий.
Я осторожно сажусь за огромный стол. С одной стороны от меня сидит юрист, с другой — мама. Обвинитель и остальные юристы переговариваются по-люксембургски. Только на один миг обвинитель переходит на английский, в самом конце, когда она поворачивается ко мне. Я замираю на месте, ожидая решения моей судьбы. Она стучит ручкой по столу:
— Значит, Харбхаджан… вся ваша жизнь была ложью. — Обвинитель улыбается. — А откуда нам знать, что сейчас вы не лжете?
Именно в этом зале, где я наконец-то во всем призналась, я чувствую себя преступницей. Обвинитель заключает, что из-за поступка моих родителей я не имею права на гражданство. Наступает тишина. Я смотрю в пустоту. Моя юрист встает, собирает документы и сообщает, что мы обратимся в высший суд страны. Нам придется попробовать изменить законодательство Люксембурга.
С этого дня мое дело начинает со скоростью улитки свой путь в Верховный суд. Обвинитель по мере возможности отклоняет все наши заявления, еще больше затягивая дело. Я чувствую, что просто плыву по течению, и почти не разговариваю. Мои мысли с каждым днем становятся все более неопределенными.
