- Я люблю тебя, Тезей, я люблю тебя! Я почти умираю, так тебя люблю.
- Оракулы говорят, что ты будешь жить. А пока - усни.
Она потерлась о мою руку мокрой щекой.
- Ты такой красивый!.. Ты бы женился на мне, если бы я была большая?
- Ну конечно. Я бы убил всех твоих поклонников и увез бы тебя на золотом корабле.
Она подняла на меня глаза. Ресницы слиплись от слез.
- Акита говорит, когда я стану женщиной, тебя уже убьют.
- Это в воле бога. Но я стану слишком стар для быков, уж это точно. И тогда вы, прекрасные дамы, все забудете меня.
- Нет! Я всегда буду тебя любить! Когда ты станешь старый-старый ... двадцать, тридцать лет тебе будет - все равно я тебя буду любить!
Я рассмеялся.
- Посмотрим, - говорю. - Но я тебе вот что скажу. Когда ты вырастешь, я стану царем, если буду жив. Хочешь поспорим? Это пари для тебя, ясноглазка. Будешь ставить на меня?
- Буду... Но мы теперь помолвлены, ты должен дать мне подарок на память...
Я предложил ей кольцо, на мне их много было, но она затрясла головой:
- Нет, кольца - это всего лишь золото... Мне надо немножко твоих волос. Няня, иди сюда, отрежь у него прядку.
- Послушай, волосы я обещал Аполлону, я не могу их отдавать тебе. И потом, если кто-нибудь ими завладеет - мне могут причинить зло. - У нее задрожали губы, и я услышал, как одна из нянек шепчет: "Вот видишь? В душе он все еще варвар!.." И тогда, - хоть это мне не нравилось, - тогда я сказал из гордости, сказал легко и весело: - Впрочем, ладно. Если хочешь - возьми волосы.
Нянька принесла женскую бритву и отрезала ей прядь моих волос. А она:
- Не бойся, - говорит. - Я буду их хранить крепко-крепко!.. Кроме меня, их никто не возьмет!
Когда я уходил, она положила их на ладонь и осторожно гладила кончиками пальцев. Я задержался у дверей помахать ей рукой:
- До свидания, ясноглазка. А ты так и не сказала мне, как тебя зовут...
Она подняла глаза и улыбнулась:
- Федра.
6
Однажды Дедалов Бык поломался. Поломался рычаг, так что голова у него не двигалась. Привели мастеров чинить его; плясуны поначалу собрались посмотреть... но работа была кропотливая, всем надоело - разбрелись. А я остался. Мне всегда было интересно, как что сделано. Теперь я уже понимал немного по-критски - знал ритуальные слова, слышал, как говорят со слугами, - так что мог следить за их разговором. Один рассказывал, что на южном побережье строят наблюдательную башню на случай войны с Египтом. Другой ответил, что он лично ничего не имеет против Фараона. Говорят, он поклоняется лишь Богу Солнца и пренебрегает другими божествами, но ремесленникам у него не худо... "Раньше у них нельзя было делать ничего нового - только копии старых изделий, но теперь человек может получить радость от своей работы... Говорят, у них есть даже законы для ремесленников, и ты можешь работать для кого хочешь. По мне - так египтяне могут приходить хоть сегодня".
Я подошел поближе.
- И у нас в Аттике есть законы для ремесленников, - говорю. - И для крестьян тоже. Они собираются на свои советы - гончары с гончарами, кузнецы с кузнецами, и царь судит их по справедливости.
Я был так далеко от дома - на самом деле видел всё не так, как было, а как мечтал устроить. Эта мечта расширилась, выросла во мне, как во сне бывает... Поначалу они слушали меня лишь потому, что я был Тезей из Журавлей, а критяне все болеют за Бычью Пляску; но потом - потом их главный вдруг сказал:
- Знаешь, Тезей, если царь твоей страны когда-нибудь высадится здесь, у него тут будет много союзников; многие из нас пойдут сражаться за него, если он даст нам такие же законы.
Остальные его поддержали. Я ушел от них - едва не слепой от радости; с трудом вырвался из своих мыслей, чтобы ответить людям, кто обращался ко мне... Но этой радости хватило ненадолго: эллинские земли были далеко за морем, а мне некого было послать туда.
Но этот разговор не забывался. Каждый вечер я молился Отцу Посейдону, простирая руки над землей. Ответа не было - но я молился снова и снова. Я звонил и звонил у божьего уха - должно же это было когда-нибудь хоть надоесть ему, что ли... И он наконец услышал.
Я сидел на каком-то пиру, когда в зал вошел акробат. Танцевать для гостей. Это был стройный юноша, росточка небольшого, но слишком светловолос он был для минойца - наверняка эллин. Он не сводил с меня глаз - и я встретил его взгляд. Это был искусный танцор, можно было подумать, что у него все тело в суставах, как у змеи... А мне все время казалось, что я его где-то уже видел.
Когда он отдыхал, наши глаза снова встретились. Я поманил его к себе и спросил, откуда он. Он оживился, услышав мою эллинскую речь.
- Мое ремесло водит меня по всему свету, - говорит, - но родился я в Афинах.
- Нам надо поговорить.
Он кивнул, отошел.
Я попрощался рано. Никто не обратил на это внимания - бычьи плясуны должны высыпаться... Во дворе он тихо подошел ко мне и зашептал на ухо, - я не успел даже рта раскрыть:
- Говорят, вы главный среди бычьих плясунов?
- Говорят..
- Тогда, ради Зевса Милосердного, скажите где хоронят убитых, как мне попасть туда. Я прошел весь этот путь, чтобы принести жертвы на могилу сестры, ее увезли из Афин во время последней дани. Мне пришлось работать, чтобы пробраться сюда, иначе не стал бы танцевать для этих критян, я на них и глядеть бы не стал - разве что на мертвых... Мы с ней родились вместе, мы работали вместе, мы танцевали с ней раньше, чем ходить научились...
Сердце у меня подпрыгнуло - едва не задохнулся.
- Увези назад свои жертвы, - говорю, - Гелика жива.
Он принялся благодарить и благословлять меня, потом стал умолять сказать ему, как он мог бы спасти ее отсюда...
- Сам ты ничего никогда не сможешь, - говорю. - Даже мы, мужчины, никогда не выходим из Лабиринта, а девушки постоянно заперты в Бычьем Дворе. Если попытаешься - умрешь страшной смертью и погубишь ее: она должна быть спокойна на арене... Но все-таки ты можешь ее спасти, если отнесешь от меня донесение царю Афин.
Он вздрогнул, я увидел это даже в тени. Схватил меня за руку, подвел к свету, что шел из двери, и прошептал: "Мой господин! Прости, я не узнал тебя".
Все плясуны красят глаза; положение требует этого, как и золотых украшений... Но он был слишком учтив, чтобы признаться. Сказал:
- В Афинах я никогда не видел тебя так близко. Город оплакивал тебя, а царь постарел на десять лет... Как он будет благословлять богов за эту новость!
- Не только богов - он и тебя отблагодарит.
Глаза его заблестели, - это вполне естественно, - он попросил письмо, чтобы получше его спрятать.
- Нет, - говорю. - Если это выйдет на свет, мы все погибли. Тебе придется выучить его наизусть. Помни - это жизнь твоей сестры. Повторяй за мной.
Я чуть подумал, потом сказал:
- Приветствую тебя, Отец! Крит прогнил насквозь, и пять сотен кораблей могут его взять. Коренные критяне ненавидят своих господ. Попроси у Великого Царя Микен его корабли, добычи здесь хватит на всех. Флот собирай в Трезене, критские военные корабли туда не заходят. Когда вы придете, я вооружу бычьих плясунов и захвачу Лабиринт.
Парень был сообразительный и выучил это быстро, потом спросил:
- Государь, у тебя есть что-нибудь, что я могу дать Царю? Чтобы он узнал!.. Он осторожный человек.
Это было верно, но я не мог придумать ничего, что бы послать.
- Если ему будет нужен пароль, - говорю, - скажи: "Тезей спрашивает, по-прежнему ли пьет вино белая гончая".
С тем мы расстались. Я сказал, когда он сможет увидеть Гелику на арене, но предупредил, чтобы он не давал ей знать об этом.
- Это отвлечет ее от быка, - говорю, - я ей после скажу.
Я ей и сказал после, после пляски. А потом собрал Журавлей, взял с них клятву молчания и рассказал им свой план. "Это тайна Журавлей. Говорить остальным слишком рано: когда знающих слишком много - кто-нибудь да проболтается... Наши друзья и любовницы - их мы спасем, когда восстанем; но до тех пор клятва наша связывает нас - никому ни слова! А пока мы должны найти место, где прятать оружие, когда достанем его. Девушек тоже надо вооружить".
Я огляделся. В чистом поле по весне больше укромных уголков, чем в Бычьем Дворе: кроме наших узелков с одеждой да постелей - лишь голые стены кругом. Все молчали. Потом Меланто сказала: "А у нас его легко можно спрятать. Наше жилье - как старый крольчатник: полно закоулков разных, углов, доски отодраны... Охраняют только наружный выход".
- Это годится для вашего оружия, - говорю, - а для нашего не пойдет. Скорей всего нам придется подниматься ночью - вырваться наружу, а потом уж штурмовать ваши ворота.
Опять замолчали ребята. И тут Иппий глянул на меня из-под своих накрашенных ресниц:
- Тезей, если нам надо выпустить девушек ночью, то я наверно мог бы пройти туда к ним.
Мы все уставились на него ошарашенные, а он пошептался с Фебой и ушел с ней куда-то, не обращая на нас внимания. Некоторое время его не было, и мы за разговором уже забыли о его выходке, - смотрим, к нам идет Феба, но не в бычьем своем наряде, а в афинском платье. "Что она с собой сделала, думаю, - что стала такой красавицей? Да нет, это не Феба вовсе..." Девушка шла, потупив глаза и стягивая руками шарф на груди; подошла вплотную Иппий! Да, мы ему многое прощали, но теперь наше терпение было вознаграждено. Все понимали, какое опасное дело он берет на себя. Ирий тоже понимал - и сказал так: "Иппий прекрасен, но подождите, дорогие мои, вы еще не видели меня!"
