в полуботинки, демисезонное пальто, в шляпе, да большинство заключенных были одеты по-летнему, а зима в Печоре уже в разгаре третий месяц.
Когда вывели из вагонов и построили в колонну, то многие не могли идти — их вели под руки. Еле передвигали ноги польский солдат и узбеки. Снег засыпáлся в ботинки, мерзли уши, лицо, пальцы рук и ног, а колонна шла по занесенной снегом дороге. Кругом завывала метель — содрогались от холода и голода двести человек заключенных, пробираясь к пересыльному пункту, главным воротам Печорского железнодорожного концлагеря.
В громадном пересыльном лагере — сотни больших бараков. Теперь тесные тюремные камеры с решетками и железными дверями сменились на просторные бараки, огороженные высоким общим забором с колючей проволокой, вышками с охранниками и овчарками. Теперь здесь каждый арестант мог, когда хотел, напиться воды, сходить в уборную без конвоира в любое время, подышать во дворе зоны свежим воздухом[153]. Написать родным письмо, чтоб пока поминали за здравие, а не за упокой. Этой возможностью я воспользовался в первые дни — написал сестре, брату и жене, что жив, что солнце светит днем два-три часа, огненно-красного цвета, светит, но не греет. А кругом вековечная тайга, угрюмая, холодная, мрачная — подавляющая еще более безотрадное состояние арестантов. Может быть, тайга не казалась бы такой мрачной, но сознание многолетней жизни — вернее, существования в условиях концлагерей настолько подавляет душевные силы, что вечно прекрасная природа и вселенная вызывают изнуряющую тоску, а не наслаждение — ибо арестант не может и не должен иметь веселого вида, он на многие годы лишен всего, своего у него не существует, он обезличен, здесь он раб имущих власть.
Только рецидивисты-уголовники чувствуют себя относительно хорошо, как дома, особенно когда есть условия поживиться за счет грабежа — отнять кусок хлеба, рубашку, сапоги или валенки, шапку, теплую одежду, подушку, домашнее одеяло у собрата по заключению, не принадлежащего к их «корпорации».
После длительного тюремного заключения, допросов с пристрастием, суда, этапа, полуголодного питания и тяжелого морального угнетения — начались отек ног и одышка во время ходьбы почти у всех заключенных-этапников, и почти все оказались нетрудоспособными, положили в лазарет на излечение до рабочего состояния. А привезли на постройку железной дороги на пополнение рабочей силы, к тем тремстам тысяч, что уже работали на трассе от Печоры до Воркуты четыреста пятьдесят километров.
Через две недели пришли лагерные хозяйственники, опросили каждого, кто какую имеет специальность, записали и через вторую часть — арестантский отдел кадров, по нарядам разослали по отделениям и колоннам. Меня, как имеющего специальность врача, отправили на работу здесь же в пересыльном лазарете. Дали обмундирование — валенки, ватный бушлат, ватные брюки, шапку-ушанку.
На пятый день работы в лазарете я делал утренний обход больных и на одной наре-вагонке в температурном листке прочитал свою фамилию. Кто бы это мог быть — будто никого из родных в Печорских лагерях ранее меня не было. Возможно, кто-нибудь из дальних родственников или просто однофамилец, но фамилия моя редко встречается.
Передо мной на вагонке лежал мужчина лет за пятьдесят, обросший, исхудалый, с крупозным воспалением легких. В детстве, в Старотопном я хорошо его знал: он был товарищем моего старшего брата Александра. С первых слов я сразу узнал его и спросил: «Вы меня не узнаете?» — «Нет, не узнаю». Начинаю говорить ему: «Вы не из Смуровской области, села Старотопного?» — «Да, из Старотопного». — «А скажите — я назвал имя и отчество отца — знаете его и его сына Сергея?» — «Это разве ты, Сережа! Ну, вот где довелось нам встретиться, четвероюродным братьям».
Когда-то в далекие годы молодости он жил в Старотопном, занимался крестьянским хозяйством, а с начала коллективизации уехал с семьей в Магнитогорск, где работал впоследствии старшим мастером до ареста. Он был осужден на шесть месяцев за мелкий служебный проступок — опоздание на работу. И вот с этим шестимесячным сроком за тысячи километров был послан на работу в Печорский лагерь бригадиром, где проработал два месяца и по окончании срока возвращался домой к семье в Магнитогорск. Вспомнили Старотопное, родных, знакомых, житье-бытье далеких, но почему-то теперь так милых лет.
Через два дня меня отправили на работу в пятый лазарет, в трех километрах от Печорского пересыльного пункта, расположенного на берегу реки Печоры в сосновом бору тайги[154]. Договорились с Михаилом Ивановичем о встрече со мной в лазарете по его выздоровлении и получении документов об освобождении, кстати по пути его маршрута на станцию Кожва — [а далее в] Магнитогорск.
Недели через две Михаил Иванович выздоровел, освободился и поздним темным морозным январским вечером зашел в лазарет проститься со мной, но охрана на вахте не разрешила ни пройти ко мне, и не разрешила повидаться на вахте, а разрешила поговорить через железные решетчатые ворота. Я пожелал ему хорошо доехать до семьи в Магнитогорск, а он пожелал мне благополучно закончить срок и вернуться к своей семье. Мне хотелось пожать ему руку, передать ему немного продуктов на дальнюю дорогу, сообщить родным о нашей встрече, но закону насилия чужды всякие человеческие чувства, и мой собрат в ночь и мороз пошел пятнадцать километров до станции Кожва глухой и темной тайгой, а ему хотелось здесь переночевать, чтоб выйти утром-днем до железнодорожной станции Кожва.
***
Отеки на ногах дошли до средины бедер. Я начал думать, что не конец ли пришел бренному моему существованию. Но месяца через четыре отеки стали исчезать. В лазарете врачи — собратья по заключению — приняли меня радушно: доктор Попеляев, Янавичус, Смирнова и Ремпель[155] — все старше меня на десять-пятнадцать лет. Пробыл некоторое время на положении больного, а как только стало улучшаться мое здоровье, мне дали один корпус на сорок больных, а через неделю еще корпус на шестьдесят больных. Одновременно передали в мое ведение лечение всех кожно-венерических больных, и с того времени началась моя лечебная работа, [продолжавшаяся] все десять лет заключения. А это давало мне право на сытую жизнь — лагерную привилегию над тысячами заключенных, но неотступно тяготила тоска по относительно вольной жизни в прошлом до ареста, семье и родным, сослуживцам по работе и всему тому, чем жил сорок три года. Затем будущее было покрыто мраком неизвестности:
