его замысел. Срабатывает в принципе тот же эффект, что и в гравюре «Се человек»: мы невольно осуществляем выбор, но на сей раз не нравственный, а эстетический – выбор между грубым и тонким отношением к женской красоте. Ибо если мы не хотим отождествлять себя со скотиной-вилланом, то мы иронически отстраняемся от него и тем самым возвышаемся в собственных глазах. Лукас хочет, чтобы похоть уступила место способности любоваться красотой движений женского тела. «В фигуре крестьянки, поднявшейся на ноги после доения коров, ясно видна онемелость или усталость, причиненная продолжительным сидением. Это превосходное произведение пользуется очень большим спросом у покупателей», – писал ван Мандер[455]. Как видим, нидерландские любители гравюр, в отличие от иконологов, предполагающих, что эта гравюра является аллегорией то ли Сладострастия[456], то ли Земли как благой первостихии[457], адекватно воспринимали эстетическое послание Лукаса.
Но не только этим была обеспечена популярность «Молочницы». Гравюра необыкновенно хороша ясностью построения и сочностью бархатистых тонов, распределенных по поверхности так, что весь лист играет разнообразием фактур и словно бы излучает энергию.
Среди «совершенно выдающихся» гравюр лейденского мастера ван Мандер назвал «Мирские радости Магдалины» – большую гравюру, созданную в 1519 году[458]. «История мирской жизни Марии Магдалины, рассказанная в „Золотой легенде“, в XV–XVI веках чаще фигурировала в мистериях, песнях, проповедях, чем в изобразительном искусстве. Как и во многих других случаях, художник дал первое воплощение сюжета в станковом искусстве. Композиция листа со свободно расположенными группами персонажей, предающихся веселью и любовным утехам, напоминает изображения „садов любви“ в гравюрах конца XV – начала XVI века»[459].
Тональная гамма этой гравюры необыкновенно нежна. Весь «сад любви» погружен в благодатную полутень, созданную кронами деревьев, сомкнувшимися где-то наверху, как шатер. Напротив, широкий, залитый солнцем луг, на котором травят оленя, воспринимается как пространство предельного напряжения сил, жестокости и крови. А ведь охота – это старинная метафора любовного преследования. Не хотел ли Лукас сопоставить две довольно типичные фазы любви – нежное начало с жестоким концом? Как бы то ни было, но присутствие шута, благословляющего (левой рукой!) блаженствующих любовников, может восприниматься как намек на опасности, подстерегающие рабов любви.
Лукас ван Лейден. Мирские радости Магдалины. 1519
Персонажей здесь так много, что Магдалину, появляющуюся трижды, Лукас решил в двух случаях выделить нимбом. На переднем плане она плавно движется в танце с кавалером под звуки барабана и флейты. Во второй раз мы видим ее скачущей верхом вслед оленю, настигаемому собаками. Но нам предстоит еще отыскать у верхнего края ее крошечную фигурку, поднимаемую ангелами в небеса.
В отличие от гравюры «Се человек», здесь нет среднего плана, который мог бы обеспечить плавный переход от «сада любви» к лугу. Очевидно, пространственная непрерывность изображения отнюдь не была для Лукаса ни самоценным, ни обязательным свойством. В данном случае она могла бы быть достигнута только ценой утраты более важного качества – ясности изображения.
Стремление Лукаса к ясности говорит о том, что в его художественной натуре была заложена восприимчивость к тем воздействиям, которыми питался нидерландский романизм. В гравюре такими источниками были Дюрер и Раймонди. Однако дар Лукаса был шире каких-либо стилистических рамок. Хотя легенда о его кончине – а это случилось в 1533 году – закрепляет его имя среди последователей классического искусства[460], вхождение в романизм далось ему с бо́льшими потерями, чем Госсарту или ван Орлею, ван Скорелу или ван Хемскерку, и, в отличие от этих мастеров, не привело к бесспорным шедеврам[461]. Возьмем, к примеру, превосходный лист 1530 года «Лот с дочерьми»[462]. Роскошная эротическая сцена, какой мог бы позавидовать сам Джулио Романо, не обладает тематической поливалентностью и глубиной, которая так поразила Антонена Арто в луврской картине на этот сюжет[463].
Ван Мандер считал наилучшим из произведений Лукаса алтарный триптих «Исцеление иерихонского слепца» – «одно из последних или даже самое последнее произведение, которое этот знаменитый мастер написал масляными красками». Ныне это произведение находится в Эрмитаже[464].
«Когда выходил Он из Иерихона с учениками Своими и множеством народа, Вартимей, сын Тимеев, слепой сидел у дороги, прося милостыни. Услышав, что это Иисус Назорей, он начал кричать и говорить: Иисус, Сын Давидов! Помилуй меня. Многие заставляли его молчать; но он еще более стал кричать: Сын Давидов! Помилуй меня. Иисус остановился и велел его позвать. Зовут слепого и говорят ему: не бойся, вставай, зовет тебя. Он сбросил с себя верхнюю одежду, встал и пришел к Иисусу. Отвечая ему, Иисус спросил: чего ты хочешь от Меня? Слепой сказал Ему: Учитель! Чтобы мне прозреть. Иисус сказал ему: иди, вера твоя спасла тебя. И он тотчас прозрел и пошел за Иисусом по дороге»[465].
Лукас ван Лейден. Лот с дочерьми. 1530
Лукас ван Лейден. Исцеление иерихонского слепца. Триптих. 1531
Благодаря заказу, сделанному, как предполагают, Якобом Флорисзоном ван Монфортом для лейденского городского госпиталя, евангельский сюжет об исцеленном слепце, который широко распространится в голландской живописи XVII века, впервые введен здесь в нидерландское искусство.
Очевидно, в глазах Лукаса ван Лейдена этот эпизод был не только моральным поучением. Евангелисты не уделили ни малейшего внимания тому, что́ испытал исцеленный Вартимей помимо благодарности Иисусу, – и непредубежденный читатель не может не удивиться этому. Представьте себе, что вы, много лет прожив в слепоте, впервые увидели все то, что до этого момента окружало вас лишь в форме касаний, ударов, звуков и запахов. Внезапно открывшееся вам зрелище мира должно потрясти вас если не красотой, превосходящей все ваши ожидания, и не безобразием, глубоко вас уязвляющим, то уж во всяком случае многообразием форм и красок. Вот это-то многообразие мира, показываемое так, как если бы ни сам Лукас, ни его предшественники никогда еще ничего подобного не видели, и является темой картины. Эта тема тесно сопряжена с другой: первооткрывателем мира во всем его зримом многообразии является не кто иной, как живописец, который точно так открывает глаза своим современникам, как Иисус исцелил Вартимея. С этой точки зрения
