больше не хотела его видеть. Никогда! Что ж, и он был жертвой... Как и все мы. Жертвой истории, перемоловшей всех нас под своими колесами, жестокой и беспощадной...
Купол Лионского вокзала принял поезд под свод и укрыл в своей тени. Состав сбавил ход. Он почти бездвижен, едва ползет и, наконец, останавливается. Казалось, вместе с ним остановилось и мое сердце. Я боюсь вздохнуть! Боже, я сейчас умру! Нет, не умерла - тихонько, дрожа и спотыкаясь, спускаюсь по ступеньке на перрон. Ноги едва держат, боюсь упасть и ищу глазами, застланными туманом слез своих близких. Ах, вот же они! Их четверо: моя красавица мачеха Амина, сестры Зулейха и Марьям и зять, которого я не люблю. До чего же он неприятен! Я, смеясь, поочереди обнялась с каждым из встречающих. Прижимаясь к своим родным, я думала, что обнимаю свое счастье, с которым отныне и смерть меня не разлучит. Вскоре слезы сменил смех, бесконечный поток вопросов. Но ответы были короткими и ничего не значащими. В какой-то миг я даже пожалела о том, что была несдержанна в чувствах и слишком взволнована встречей. В нашей семье чувства были не в чести - надо уметь ими управлять! Порой чувственность натыкалась на грубость. Тем более, что среди встречающих был мой зять Шамси. А он славился тем, что мог жестоко шутить, и его смех не всегда означал радость. При таком чудовище расчувствоваться было весьма неосторожно и даже опасно. Он что-то вертел в руках и с неприязнью разглядывал меня. Я чувствовала, что Шамси готов пустить в ход свое ядовитое жало. Его раззадоривал мой головной убор - платок, повязанный на турецкий манер. Он с презрением разглядывал мой дешевый костюм, купленный в Стамбуле, оценивающе мерил взглядом мою походку: провинциалка! Наконец, сделав презрительный указующий жест в мою сторону (я была очень смущена!), Шамси со злой усмешкой произнес:
- Ей Богу, тебе место в пантомиме «Деревенский прогресс»! В таком виде эта роль тебе очень к лицу. Явилась в чаршабе в Париж! А брови точь-в-точь как у кавказских извозчиков! Смотрите-ка на ее костюм - он наверняка из Ташкента. А с такой фигурой в самый раз пристроиться в гарем Адбул Гамида. Нет-нет, ее нужно немедленно увезти отсюда!
Амина и сестры попытались пристыдить его, просили оставить меня в покое. Но он не унимался. Я старалась не подавать виду и, улыбалась, скрывая смущение. Ведь, в действительности причин для радости и смеха было гораздо больше. Жизнь казалась мне прекрасной. Я переживала такие чудесные минуты своей жизни, что сладчайший вкус этих мгновений не могли испортить никакие горькие и обидные слова. Я была переполнена ощущением счастья, пришедшего на смену четырехлетних мук и лишений, взволнована вокзальной суматохой и многоголосицей, долгожданной встречей. Казалось, мне удалось вырваться из холодного, полного теней и страхов подземелья. Я как будто оказалась на чудесном лугу, залитом солнечным светом. Тут-то меня и прихватил «писательский недуг». Его симптомы проявлялись в интересе, с каким я разглядывала украшения и туалеты сестер. И это несмотря на неподдельное волнение и впечатление от встречи! Я заметила, что Зулейха, обладавшая художественными способностями, использовала все краски творческой палитры и весьма серьезно поработала над своей внешностью. Марьям заметно проигрывала рядом с ней. Ее длинные ресницы были отягощены черной тушью и обвисали, как еловые ветки, а слишком густые румяна и яркая помада были нелепы. Конечно же, я не высказала вслух своего мнения о вульгарной внешности сестер, но сделала пометку в памяти. На будущее. Моя сестра Зулейха была верна себе, ее «художественный вкус» был весьма своеобразен: на голову водружена шляпа, напоминающая цветочный горшок (натянула до самых ушей!), огромные серьги висят до плеч, от разноцветных бус на шее рябило в глазах. Пояс был повязан не на талии, а на бедрах. Так было модно. Все яркие краски жизни запечатлела не только одежда, но и лицо Зулейхи.
Мы втиснулись в большущее красное такси. Оно было таким здоровенным, что не пришлось даже нагнуться, садясь в кабину. Сиденье было высоким и удобным. Мой багаж состоял из единственного чемодана. Я поставила его около водителя. Итак, началось мое великое приключение.
Я в Париже
Париж. Чтобы полностью прочувствовать смысл слов «Я в Париже», нужно пройти через муки ада на другом конце света. А еще для этого нужно долгие годы мучительно желать оказаться в Париже, ощущая себя в родном городе как в ссылке. Для человека, грезившего Парижем на протяжении всей жизни, этот город отождествлялся с вратами рая. Он вышел из пелены грез и оживал перед глазами, превращаясь из воображаемого в настоящий: с камнями и улицами, площадями и памятниками. Мечты расцветали пышным букетом - в этом заветном мире соединялись все маленькие мирки, смешивались, таяли и превращались в сокровищницу новой жизни.
Будучи по природе человеком непостоянным, я и через полстолетия осталась верна Парижу. Но и то остается фактом, что даже длительная дружба и привязанность имеет не только положительные стороны. Порой и она утомляет, как ни странно, именно своим постоянством.
О, вы, мечтатели, создающие свой мир в воображении! Я призываю вас в свидетели - ведь кому, как не вам, известны все благие и худые стороны таких фантазий. Благо то, что мечта отдаляет от тягот и горечи действительности, дурманит нас. Когда нам худо, мы уходим в мир своих грез, находя в них облегчение и питаем ими свой изголодавшийся дух, как сдобной лепешкой. Но если вдруг грезы материализуются и становятся явью, начинаешь думать: «Только и всего-то?» Когда чистая и светлая мечта оказывается замаранной нечистотами реальной жизни, уныние и разочарование рождает все тот же вопрос: «Только и всего-то?..»
Но мои первые дни в Париже пока еще давали положительный ответ: «Да, именно этого я и желала!» Я была еще очень молода, все вызывало интерес к жизни, будущее вселяло надежду. Даже те грязные и задымленные пригородные территории на подъезде к Лионскому вокзалу были милы моему сердцу - ведь я вступала в Париж! А после я увидела прекрасную улицу Риволи, чудесную площадь Канкорд, напоминающую хрустальный ларец. Водителю велено было ехать через Шан-Элизе. Эта улица в те годы, полвека назад, была еще красивее. Тут был всего один магазин - магазин Грелен. Кроме кафе Селест и Фукс, двух домов мод и гостиницы Кларидж, никаких иных заведений здесь не было, Позже, во времена демократизации, этот чудный уголок изрядно попортили и обезобразили. Тут стояли весы для распродажи конфет, а
