вдоль тротуара, в киосках, продавались легкие платья, пластиковая обувь, пакеты с арахисом. Здесь еще не было афиш с элементами порнографии, злачных мест и кинотеатров, обслуживающих всякого рода извращенцев.
Медленно двигаясь по Шан-Элизе, мы подъехали к Триумфальной Арке. Сейчас она праздновала триумф надо мной. Проехав чудные кварталы проспекта Буа, мы подъехали к Мюнет. Да, кажется, еще тогда Буа был переименован в Рош. Здесь, на первом этаже одного из роскошных зданий на улице Луи Буали, мои родители снимали квартиру. Мы прожили в богатом квартале до тех пор, пока не кончились деньги, вырученные от продажи немногочисленных ювелирных украшений, которые удалось вывезти с родины. Это были жалкие крохи тех неместных богатств нашей семьи, которые поглотило пламя революции и чрево демократизации, коллективизации, социализации.
Когда мы спускались вниз по проспекту Буа, передо мной вдруг возник образ другого бульвара. Того, что лежал вдоль берега Каспия. Бакинского бульвара. Я вспомнила, как, гуляя, в тени небольших деревьев на набережной, я уносилась в своих фантазиях далеко-далеко... в Париж. И вот, наконец, мои фантазии обрели «плоть» и волна революции забросила меня в Париж. Богатству на родине я всегда предпочитала бедность, но здесь. Нет, не думайте, что я лицемерю. Помните, когда-то, в далеком детстве я была влюблена в красивого юношу одного из двенадцати садовников, служивших в нашем загородном имении? Тогда в своем воображении я рисовала картину банкротства моего отца и мечтала (глупый ребенок!) превратиться в нищенку, чтоб стать ровней предмету своего обожания. Ведь иначе наш союз был бы невозможен... Мечта о банкротстве сбылась. Но брак с красавцем-садовником так и не состоялся. Замуж я вышла за ненавистного Джамиля. Мне незачем пенять на судьбу. Ведь я после сама предпочла Париж тому молодому садовнику, с которым могла бы соединиться в браке. А уж тут, в Париже, наверняка повстречаются мужчины гораздо красивее, умнее, образованнее и утонченнее него. Мои мечты напоминали «Тысячу и одну ночь». Потому-то и будущее представлялось мне в сиянии сказочных богатств Алибабы. Да, много всяких небылиц и сокровищ рисовало мое воображение. Но мне и на ум никогда не приходило, что когда-нибудь я стану известна как французская писательница, буду автором вот этих самых строк.
Отец уже ждал нас у входа в дом. Вероятно, он видел подъезжающее такси. Я не видела его уже три года. С тех пор, как проводила уплывающим на корабле компании Пакс из Батуми в Стамбул, а дальше
- в Париж. Он уезжал, а я оставалась. Но самое худшее то, что тогда мне пришлось оставаться с постылым мужем, возвращаться в Баку, в ненавистную рутину семейной жизни. Ах, сколько же мне пришлось пережить!.. Порой у людей разбиваются сердца. Мое же сердце было просто перемолото... Меня тяготил не отъезд отца, а то, что я не уезжаю с ним. Я оставалась на Кавказе, как прикованный к скале Прометей, и никакой Геракл не мог принести мне спасение.
Отец помолодел, однако! Свобода, неплохое материнское положение и, самое главное, отсутствие страха изменили его внешне. Он поправился, осанка стала прямее. Одет он был хорошо, и я вдруг вспомнила его тюремную робу, его исхудавшее, заросшее щетиной лицо, согбенную спину, его ужасное положение в застенках. По-правде сказать, достаточно и тюремной одежды, чтоб унизить или уничтожить человека. Еще я вспомнила, как отец, держа в руках узелок с едой, приготовленной тетушкой, горько улыбаясь смотрел на меня из-за тюремной решетки. В зимнюю стужу и летний зной носила я отцу в тюрьму узелки с едой, пыталась облегчить хоть самую малость тяготы тюремной жизни. Сейчас, сидя в уютной и просторной парижской квартире, трудно представить себе мрачные тюремные стены, окруженные голой степью, черной от мазута и нефти. Даже мимолетное воспоминание об этом приводит в ужас. В действительности это и был самый настоящий кошмар.
Отец был сдержанным человеком. Несколько смущаясь, мы обнялись. Взгляд его черных глаз всегда вызывал у меня растерянность и некую стыдливость. Не могу вспомнить, ласкал ли он меня когда-нибудь? Кажется, нет, никогда. Даже навещая его в тюрьме, я не ощущала родительского тепла в его глазах. Между нами всегда стояла стена отчуждения. Эта стена мешала нашему сближению. Из-за нее я не смогла некогда открыться отцу, сказать о своих чувствах и в итоге стала женой нелюбимого человека. Мой брак был заключен по желанию отца. А эта холодная стена между нами не позволила мне открыть свое сердце. Сейчас трудно себе представить, что означает понятие «отец» для исповедующих ислам. А мы принадлежали именно этой конфессии. В семье отец был вторым по значимости после Бога, и он мог распоряжаться судьбами своих детей, решать за них, вознаграждать и карать. Причем любой карой, кроме смерти. Думаю, что и сейчас в некоторых мусульманских семьях дела обстоят таким же образом, и отцы до сих пор обладают тем же непоколебимым правом. К счастью, мой отец с годами становился все либеральнее. И это было его положительным качеством. Откуда же были корни этого либерализма? Чем он был обусловлен? Умом или равнодушием отца? Может быть, были причины неизвестные нам? Так или иначе, но нам его либерализм помог получить европейское образование. А это в те времена отнюдь не приветствовалось в мусульманских семьях, к коим и мы принадлежали. Моя мачеха Амина, вторая жена отца, тоже в достаточной мере использовала либерализм своего мужа, порой даже злоупотребляла им. В скором времени мы стали свидетелями еще одного высокого качества отца. Я была благодарна отцу, что он вызвал меня в Париж одну. Наверное, он, таким образом, хотел создать условия для моего развода с Джамилем, за которого я вышла не по своей воле. Я так думала, и эта мысль вселяла в меня надежду. Приезд нелюбимого мужа положил бы конец мечтам молодой женщины обрести свое счастье, по-новому устроить свою жизнь. Я хотела начать эту жизнь с той точки, которую утеряла четыре года назад. Начать ее тут, в Париже, городе моих грез, в ином, новом мире. Ради этого я согласна была пожертвовать многим. Я бы даже терпела жуткий характер сестры
Зулейхи, привыкшей командовать мной. «Дойдешь до моих лет, тогда и узнаешь», - любила повторять Зулейха. Я бы слушалась Амину и выполняла все ее распоряжения. Словом, ради развода с мужем я готова была на все. Когда-то в детстве голос фрейлейн Анны, велящий нам ложиться спать, был ненавистен. «Дети, пора спать!» - приказывала фрейлейн Анна, и это было невыносимо как наказание. Но сегодня, если нужно, я ложилась бы спать раньше
