- Доктор, какой у них счет? Вспомните, что она умалишенная.
- Счет чего? - спросил Блекуэнн.
- Футбольного состязания Пардью - Висконсин, - сказала женщина. - Они ведь сейчас играют. Вы же знаете, доктор. Кто из них ведет?
Блекуэнн был потрясен, да и было чем, и немедленно доложил о странном эпизоде своему шефу Лоренцу. Эта женщина, слабоумная и совсем вычеркнутая из жизни, услышала и поняла разговор о футболе, который они вели сегодня утром, подготавливая ее к впрыскиванию амиталнатрия. Она совершенно не умела говорить, не умела общаться с окружающим миром; она ничего не могла сообщить о себе самой. И однако ее мозг не потерял способности регистрировать происходящие вокруг нее события, хотя внешне она казалась безнадежной тупицей. Это был новый существенный факт, касающийся психозов: внешне эта женщина выглядела абсолютно сумасшедшей; ее мозг подспудно оставался здоровым и нормальным - но не способным сообщить об этом во внешний мир.
Очнувшись от своего глубокого амиталового наркоза, больная села без всякой посторонней помощи, с аппетитом поела и сама пошла в ванную комнату и выкурила сигарету.
- Не принесут ли ко мне моего ребенка? - спросила она. - Его отняли у меня, прежде чем я могла взять его на руки.
И вот в течение двух лет - это был поистине один из самых странных опытов в истории медицины - эта умалишенная ежедневно просыпалась после амиталового сна и оставалась здоровой и разумной. На восемь часов ежедневно в продолжение двух лет. Она часто играла со своим ребенком. Она оживленно разговаривала со стариками - отцом и матерью, которые плакали от радости, видя такое преображение. Семь-восемь часов в день она была вполне здоровым человеком и вела себя во всех отношениях нормально. Потом она ежедневно стала впадать в естественный сон, после которого просыпалась скованной и безумной. Два года продолжался этот жуткий распорядок дня, и наконец она умерла.
Лоренц и Блекуэнн занялись большой группой других больных, которые были настолько остолбеневшими и онемевшими, настолько бесчувственными, что их приходилось кормить через трубку. Каждый день, пробудившись от своего амиталового сна, эти больные сидели, как настоящие леди и джентльмены, за обеденным столом. После учтивой послеобеденной беседы они отправлялись спать. Наутро они все до одного просыпались сумасшедшими.
В широком практическом смысле это тоже не давало никаких перспектив. Едва ли Лоренц мог предложить амитализировать миллионы душевнобольных-хроников, чтобы вернуть им рассудок на восемь часов в день.
Какое действие оказывал этот барбитурат, амиталнатрий, на внутренний обмен мозговых клеток, снимая с них химическую блокаду - эту затычку, которая не давала развернуться полному здоровью, сидевшему в их мозгу и никогда его не покидавшему? Лоренц этого не знал. Он знал только, что ответ, когда он придет, будет химическим. Но Лоренц был сама честность. Перед ним были сумасшедшие люди, которым он мог вернуть разум на восемь часов в день. Это давало ему возможность проверить ходовую психиатрическую теорию относительно того, что причина тяжелых психозов не химическая, а психогенная, что она не связана с химией, а коренится только в сознании больного.
Лоренц и Блекуэнн проводили многие часы со своими странными пациентами, которые раньше были крайне неподатливы. Разговор с ними протекал удовлетворительно и внушал надежду. Больные рассказывали докторам о своей прошлой жизни. Были у них серьезные неудачи? Определенно были. Переживали они крушение надежд? Конечно. Вникая в сущность мучивших их умственных и моральных проблем Лоренц терпеливо старался изгнать их из психики разумными доводами. Больные прислушивались. Они соглашались, что глупо так сильно расстраиваться, падать духом и прятаться в свой внутренний мир. Под влиянием дружеского разговора больные становились веселыми и счастливыми.
С населением вечера они погружались в естественный сон А наутро вновь просыпались сумасшедшими.
У Лоренца было одно маленькое утешение: эти восьмичасовые светлые периоды, вне всякого сомнения, доказывали что многие безнадежные психозы химически обратимы. Но увы, эти светлые периоды были только интервалами; чудесную химическую обратимость психозов невозможно было удержать; психическая болезнь оставалась... неизлечимой.
Была здесь и хорошая сторона, но не для Лоренца, а для жалких созданий - его пациентов. В периоды просветления они радовались выздоровлению; снова сойдя с ума, они забывали о светлых промежутках. Темная же сторона оставалась для Лоренца. Он отыскал здоровье, скрытое в хаосе беспорядочного действия больного мозга. Он походил на научного пророка Моисея, которому не дано было войти в землю обетованную.
О крушении надежд Билла Лоренца, реально увидевшего скрытое здоровье в мозгу безнадежных больных и добившегося возможности восстанавливать это здоровье химическим способом на минуты, на полчаса, на целую треть суток- только для того, чтобы эксперименты кончались провалом, всегда провалом, - об этой трагедии Лоренца, исследователя тридцатых годов, Джек Фергюсон не знал ничего. В те годы он был еще сам перекати-поле, и его надежды сделаться врачом потерпели крушение. Он был то паровозным кочегаром на железной дороге Монон, то буфетчиком, то разносчиком виски, то студентом-медиком, проявлявшим блестящие способности в занятиях, но не сумевшим почему-то отдаться им полностью. Казалось, это человек без будущего. Живой, смышленый, чудаковатый парень, он своими ненормальными выходками внушал мысль о близости к умственному расстройству. Если бы Лоренц, зачинатель, стал искать себе научного наследника Иисуса, способного достичь земли обетованной, которую он открыл, человека, который смог бы превратить в реальность гипотезу о химической основе умственного здоровья, то к Джеку Фергюсону Лоренц обратился бы в самую последнюю очередь.
Таким образом, в тридцатых годах перспективы на успех казались Лоренцу очень печальными. Что хорошего для убитых горем отцов, матерей, жен и мужей давала возможность чуть-чуть приподнять завесу безумия у близкого им человека, если не было никакой надежды сорвать ее окончательно и навсегда? К счастью для умалишенных, для их родных, для Билла Лоренца и, уж конечно, для Джека Фергюсона, еще один исследователь-одиночка занимался вопросом лечения психозов. Эти дни середины тридцатых годов войдут в историю как дни рождения чудес в медицине. Появились сообщения о новом факте, который действительно можно было назвать чудесным, потому что он не укладывался ни в какие законы природы и физического мира или, во всяком случае, выходил за пределы существовавших тогда понятий об этих законах.
В середине тридцатых годов Манфред Закель из Вены и Берлина опубликовал сообщение об излечении группы совершенно безнадежных психически больных. Не о временном просветлении сознания, а о полном излечении.
Доктор Закель не был пустым мечтателем. Вернее будет назвать его научным сорвиголовой. Он вынужден был стать им, чтобы превратить короткие светлые промежутки Лоренца в длительные периоды психического здоровья, которые привели бы к окончательному выздоровлению. Подобно Лоренцу, Закель не ставил перед собой больших научных задач. Первоначально его скромной целью было успокоить наркоманов, которые приходили в дикое возбуждение, когда их лишали морфия. Он углубился в туманные теоретические рассуждения о том, какие химические процессы происходят в мозговых клетках наркоманов, когда их лишают опиатов. По его теории выходило, что необходимо снизить содержание сахара в мозговых клетках этих несчастных.
Поэтому он начал осторожно впрыскивать им инсулин. И вот однажды один из его пациентов после впрыскивания этого могучего антидиабетического средства стал извиваться в судорогах тяжелого инсулинового шока, а затем погрузился в глубокую инсулиновую кому. Закель спас его своевременным впрыскиванием сахара.
Когда же этот больной пришел в сознание, он поразительно изменил свое поведение - он стал тихим, он стал спокойным, он стал вполне разумным человеком.
Это не было случайностью. Глубокий инсулиновый шок снова и снова прекращал дикое буйство наркоманов, лишенных морфия. Закель вел свою игру у порога смерти. Ввергая своих пациентов во все более и более глубокий инсулиновый шок, он все больше и больше лишал сахара их мозговые клетки. А из всех клеток человеческого тела клетки мозга наиболее чувствительны к сахарному голоданию; они не выдерживают отсутствия сахара, основного их питания, более нескольких минут. Сахар - это важнейшее топливо, поддерживающее огонь жизни в мозговых клетках, а инсулин, сжигающий это топливо, не оставляет кислороду достаточно сахара для окислительных реакций,
