Манфред Закель понял, что ужасное испытание инсулинового шока - это не простое успокоение буйных наркоманов. У некоторых из них оно вызывало глубокое изменение психики к лучшему. К счастью для человечества, Закель, экспериментатор, сорвиголова, не испытывал особого почтения к сложной и громоздкой классификации психических болезней. И если инсулиновый шок, державший морфинистов на грани смерти, оказывал на них хорошее действие, почему бы не испробовать его на жертвах раннего слабоумия, именуемого теперь шизофренией или, вернее, «шизофрениями», ибо никто не знает, сколько разных форм этого психоза существует в действительности.
Манфреду Закелю это казалось вполне логичным. Умопомешательство тяжелого шизофреника - это отчаянная вещь, и не говорит ли это о том, что требуются какие-то отчаянные химические средства для больных клеток мозга? А разве острое сахарное голодание, вызванное инсулиновым шоком, не ставит все вверх дном внутри мозговых клеток, не является для них генеральной чисткой? Не может ли это вмешательство выжечь из них всю их больную химию?
Конечно, может, и тогда они обзаведутся новым, чистеньким химическим хозяйством.
Конечно, может, если только мозговые клетки не будут убиты в процессе очистки. Такова была странная наука Закеля.
В Германии в ту пору - это было перед второй мировой войной - считалось убийством, если врач терял больного, который не случайно, а преднамеренно был ввергнут в инсулиновый шок. Поэтому Закель день и ночь держал при себе сотню долларов и соответственно оформленный паспорт, чтобы при малейшей тревоге удрать за границу. Это был типичный врач-теоретик с голубыми кроткими глазами, но взгляд их был какой-то рассеянный и отсутствующий. И вот он занялся «шокированием» человеческих существ, потерявших разум, все более и более сильными дозами инсулина. Он вызывал у них отчаянные судороги и глубочайшие комы, какие только можно было совместить с сохранением жизни.
Преднамеренно и с явным умыслом он делал то, чего к и один врач на свете не посмел бы сделать.
Итак, Макфред Закель взял на себя определенно рискованную задачу - продлить, насколько возможно, светлые промежутки Билля Лоренца. Изо дня в день он повышал дозы инсулина. Надо же было основательно прощупать новый метод. Как досадно, что никто не знает, сколько требуется единиц инсулина, чтобы получить у данного больного шок, легко устранимый соответствующей дозой сахара. Это ведь совсем не похоже на лечение диабета определенным количеством инсулиновых единиц. Точной шо-ксзой дозы вообще не существует. Закелю не оставалось ничего другого, как вводить инсулин и уповать на благополучный исход. Иной раз - к счастью очень редко - больной впадал в такой глубокий шок, что ни сахаром, ни адреналином невозможно было вывести его из этого состояния. Это был шок, из которого нет возврата. Или бывало - тоже не часто, - что больной выходил из такого шокового состояния совершенно тупоумным, диким животным. А иногда случалось, что несчастная жертва, преодолев все опасности неуправляемого шока, выходила новым человеком. Это уж были не временные светлые промежутки, так долго мучившие Билля Лоренца. Можно было подумать, что при этом совершалось полное возрождение личности и как будто весьма стойкое.
Однако для большинства пациентов Закеля возвращение в реальный мир протекало не столь эффектно. Довольно нудная возня с ежедневным инсулиновым шоком продолжалась неделями, даже месяцами. Поразительно, как ежедневное лечение шоком постепенно снимало какую-то ничтожно малую частицу безумия. Это казалось невероятным, почти сверхъестественным.
На первых порах результаты шокового лечения напоминали лоренцовские светлые промежутки - одна-две минуты здравого разговора мелькали среди бессвязного бормотания. Эти минуты просветления обычно наступали через пару часов после впрыскивания инсулина, как раз тогда, когда больной начинал погружаться в коматозное состояние или в судороги. Закель наблюдал, как эти моменты нормальной психики постепенно удлинялись, день за днем, неделя за неделей, по мере того, как он угощал своих безумцев судорогами и комами.
Минуты просветления, удлиняясь, переходили в часы, потом в дни. Закель был не только экспериментатором, но и поэтом. Его волновало это зрелище. Казалось, разум и безумие борются между собой в сознании этих мужчин и женщин. И это не покажется странным, если вспомнить, как Билль Лоренц всегда обнаруживал присутствие здорового ума даже у самых слабоумных больных. Закелю казалось, что он командует сражением, где здоровое «я» пытается изгнать больное, ненормальное. Легко понять, думал Закель, почему в библейские времена говорили об «одержимых» людях.
Закель наблюдал, как жутко вели себя некоторые больные во время последних сеансов инсулинового шока, когда их, как «нормальных», уже готовили к выписке из больницы. При погружении в шоковое состояние они иногда давали последний острый припадок сумасшествия. Как будто сидевший в них последний дьявол еще оказывал сопротивление.
Химический дьявол, изгоняемый химическим оружием...
Закель был человек основательный. Он не прекращал лечения до тех пор, пока последние следы сумасшествия не исчезали. Он видел, как его пациенты выходили из унылого мрака больницы, возвращаясь к своим семьям, к своей работе. Многие из них демонстрировали последний восхитительный признак своего воскрешения из живой смерти безумия. Они проявляли то, что называется человеческой чуткостью. Улыбаясь, они говорили Закелю, что знают о своем бывшем сумасшествии.
Манфред Закель показал себя одним из самых смелых людей в истории медицины.
Инсулиновый шок никоим образом нельзя рассматривать как полноценный метод лечения. Нельзя впрыскивать инсулин и уповить на благополучный исход. Вы должны знать по опыту - и какому опыту! - как долго можно держать больного в коматозном состоянии перед тем, как разбудить его впрыскиванием сахара. Вы должны успеть ввести больному адреналин, когда ему угрожает смерть от конвульсий.
Закель совершенно спокойно говорит, что лучшие результаты в смысле восстановления здоровой психики он получал тогда, когда приближался к опасной зоне. Закель хладнокровно заявляет, что, если врачи будут слишком беспокоиться об угрожающей опасности, они забудут о цели лечения.
А в данном случае целью была попытка облегчить страдания людей, ставших жертвой одного из самых печальных бедствий человечества.
И вот, возвращаясь в наш 1956 год, мы должны признать, что исход смелой и жестокой битвы Манфреда Закеля с печальнейшим из бедствий человечества, увы, оказался не очень удачным. Я вспоминаю, как много велось разговоров о странной игре Закеля у порога смерти; вспоминаю широко опубликованные отчеты клиник, говорившие о том, что если лечение инсулиновым шоком начиналось в первые шесть месяцев психической болезни, то 70 процентов больных выздоравливали, осознав свое безумие.
Озадаченный этим, я задал вопрос Джеку Фергюсону: - Если бы эти цифры держались на той же высоте, не должно ли было население психиатрических больниц заметно уменьшиться уже много лет назад? Если бы, конечно, лечение инсулиновым шоком протекало достаточно безопасно, чтобы получить широкое применение.
- Инсулиновый шок не достаточно безопасен, чтобы получить широкое применение, - сказал Фергюсон. - И государственные больницы очень редко получают тяжелобольных в первые шесть месяцев болезни. Но если даже допустить, что инсулиновый шок в ранних, сравнительно благоприятных случаях дает хорошие результаты, то цифра рецидивов еще очень высока.
- А что вы скажете об электрошоке? Говорят, он безопаснее, чем инсулин.
- Я не применяю его в своем отделении - он слишком пугает больных.
Это одна из аксиом медицины: чем раньше вы приступаете к лечению болезни, тем больше шансов на выздоровление больного. Почему же Фергюсон испытывает свои новые лекарства на самых запущенных, самых безнадежных больных в отдаленных палатах больницы? В этом отношении Джек Фергюсон представляется мне более строгим исследователем, чем Манфред Закель.
Глава 3
Называя Джека Фергюсона строгим, я употребляю это слово не совсем в обычном смысле: он строг к себе, а не к другим. Таким он кажется мне теперь. В его прошлой жизни дело обстояло наоборот: стараясь облегчить собственное положение, он проявлял строгость к другим. Его пренебрежительное и грубое отношение к людям станет вполне очевидным, когда мы расскажем (а это необходимо сделать, чтобы понять его) о диких событиях, предшествовавших его психической катастрофе. Но из этого ужаса он вышел новым человеком. Теперь он исключительно чуток к людям и особенно к своим несчастным пациентам.
