разъяснением. — Как же, не побоялся из-за старшего матроса с командиром схлестнуться!»
— Эх, мне бы вашу отзывчивость, Максим Петрович, — насмешливо сказал он.
— А что же вам мешает?
— Должность, — отрезал Букреев. — Нам ведь дело надо делать, товарищ замполит. В море надо ходить, стрелять учиться. И не через стеклышко перископа... Это только в кино красиво, когда командир ворочает перископ и командует: «Пли!» А в жизни за такую милую роскошь противник тебя топить будет... Между прочим, вы тонули когда-нибудь, товарищ замполит?
— А что, в этом есть какая-то заслуга?
— Заслуги особой, конечно, нет... — Букреев чуть усмехнулся, понимая, что поставил наконец своего замполита в неловкое положение, и, даже как бы уже сочувствуя его, Ковалева, благополучию, добавил: — Только на многое тогда иначе смотришь. Когда на собственной шкуре...
«А хорошо бы сейчас закурить», — мечтательно подумал Ковалев.
— Нет, тонуть не приходилось, — признался он.
— Я так и думал...
Не хотелось Ковалеву вдаваться сейчас в подробности своей службы на лодках, не имело это никакого отношения к тому разговору, с которым он пришел в командирскую каюту, но Букреев так понимающе, так почти весело смотрел на него, что Ковалев, не сдержавшись, сумел только придать своему вопросу намеренно деловой тон:
— Юрий Дмитриевич, а пожар не в счет?
Букреев быстро взглянул на него.
— То есть?
Не любил Ковалев ни с кем говорить об этом, не любил вспоминать, потому что тут же, хотя прошло столько лет, он сразу видел перед собой... сразу видел ту картину, от которой, наверно, никогда уже невозможно будет избавиться. И вот — не сдержался...
Даже не взглянув на Букреева, он нехотя сказал:
— Пришлось как-то гореть... Во втором отсеке... Правда, это очень давно было, еще на дизельных лодках... — Ковалев заставил себя улыбнуться, как бы ставя точку в непрошеных воспоминаниях. — Так что, возможно, и не в счет.
То, как Ковалев говорил это — именно то, как он сказал, как потом улыбнулся, — а не то, что с ним когда-то действительно случилось, — это и смутило Букреева.
— Извините, — буркнул он. И уже проще, без подковырок, добавил: — Так кому же тогда и понимать?! Делом, делом надо заниматься. Без блеску, без эффектов, каждый день... До пота!
Ему все хотелось встать с кресла, привычно заходить по каюте, как делал это на берегу, но здесь, на лодке, каюта для этого была слишком маленькой, вроде купе вагона.
— Отпустить Евдокимова?.. — Букреев укоризненно посмотрел на Ковалева. — Да я бы его с удовольствием на побывку к мамаше отпустил, будь он плохой специалист. Хоть завтра!
— Простите, Юрий Дмитриевич, что-то не вижу логики...
— И я не вижу, — согласился Букреев. — Если с точки зрения воспитания. А в интересах ремонтных работ — вижу. Вот это сейчас для корабля главное. Остальное — беллетристика.
— Все это очень неубедительно, — сказал Ковалев.
— Неубедительно?! — Букреев как будто споткнулся. — Ну, тогда не знаю... — Он решительно встал с кресла, давая понять, что разговор окончен и пора идти в кают-компанию.
— Юрий Дмитриевич, — примирительно сказал Ковалев, — оставим пока вопросы воспитания, за один раз их все равно не решить... Но вот то, что штурман не имеет Евдокимову полноценной замены, — это ведь и для перископа плохо, и для лодки.
Букреев уже хотел возмутиться: как это его штурман мог не подготовить замены? Но подумал-подумал и, с некоторым интересом поглядывая на Ковалева, произнес удивленно:
— А ведь... А ведь вы сейчас, пожалуй, дело сказали, Максим Петрович...
В дверь постучали, Букреев недовольно уставился на нее и громко спросил:
— Ну, что там?
— Товарищ командир, — напомнил Бобрик через дверь, не решаясь войти, — накрыты столы в кают-компании.
— Добро... Сейчас идем.
3
Командирское место за столом все еще пустовало, и в ожидании Букреева офицеры, кто как мог, коротали оставшееся до ужина время.
Механик просматривал газету трехнедельной давности, удивляясь, что, оказывается, и в ней, если давно не перечитывал, можно найти что-то новое, пропущенное тобой раньше, — о пчелах, например, о том, что у них — подумать только! — есть свои диалекты. Это под рубрикой «О разном»...
Акустик Ражден Сартания задумчиво перебирал струны гитары. Он всегда почему-то казался небритым, и, глядя на него, старпом обычно так и не знал, брился уже сегодня Сартания или нет. А значит, делать ему по этому поводу замечание или лучше промолчать — этого старпом тоже не знал, и такая неопределенность положения его иногда раздражала.
Штурман и врач доигрывали партию в шахматы. Володин рвался на обострения, лез в атаку, но Редько путал ему все планы даже не столько самой игрой, а скорее своей манерой подолгу задумываться над каждым ходом, и это выводило штурмана из себя.
— Пивка бы сейчас попить, — мечтательно проговорил Редько. — Холодного-холодного...
— Иван, тебе шах!
— Шах-шах-шах... — забубнил Редько. — «Вчера ты так спе-ши-и-ла, когда мы рас-ста-ва-ались, что на прощанье сно-о-ва я не успел сказать...» — задумчиво пропел он. — Серега, ты же так королеву теряешь.
— Мне всегда с женщинами не везет, — вздохнул Володин, беря назад свой необдуманный ход. — В конце концов я их почему-то всегда теряю, этих королев...
— Нет, дорогой, — сказал Сартания. — Тебе слишком легко везет с ними. Потому и теряешь.
— А может, это только кажется, что везет...
В газете уже снова ничего интересного не было, и Обозин пересел поближе.
— Нет, Николай Николаевич, иногда ему все-таки везет, — заступился Редько. О личной жизни штурмана он как-никак знал больше: друзьями были.
— А знаете, — мечтательно сказал Володин, уже не глядя на доску, — столько их, королев, по земле ходит, и все они красивые, все нравятся... Даже глаза разбегаются. И хочется, чтобы каждая была твоей женой.
— Значит, эти женщины еще не
