бы не было легче – и ничего бы не изменилось… Куда ни кинь – все клин! Окургузила меня жизнь, мой Владимир, как, помнишь, говаривал наш знакомый пьянчужка-портной, жалуясь на свою жену.
Впрочем, я чувствую, что это долго не продлится. Чувствую я, что готовится что-то…
Не сам ли я требовал и доказывал, что надо «приступить»? Ну, вот мы и приступим.
Я не помню: писал ли я тебе о другом моем знакомом, черномазом – родственнике Сипягиных? Тот может, пожалуй, заварить такую кашу, что и не расхлебаешь. Совсем уже хотел кончить это письмо – да что! Ведь я все нет-нет – да настрочу стихи. Марианне я их не читаю – она их не очень жалует, – а ты… иногда и похвалишь; а главное, никому не разболтаешь. Поражен я был одним всеобщим явлением на Руси… А впрочем, вот они, эти стихи.
СОН
Давненько не бывал я в стороне родной…
Но не нашел я в ней заметной перемены.
Все тот же мертвенный, бессмысленный застой,
Строения без крыш, разрушенные стены,
И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска!
И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый…
Народ наш вольным стал; и вольная рука
Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.
Все, все по-прежнему… И только лишь в одном
Европу, Азию, весь свет мы перегнали…
Нет! Никогда еще таким ужасным сном
Мои любезные соотчичи не спали!
Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,
В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя…
Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,
Под снежным холодом и на припеке зноя!
И подсудимый спит, и дрыхнет судия;
Мертво спят мужики: жнут, пашут – спят; молотят —
Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья…
Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!
Один царев кабак – тот не смыкает глаз;
И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,
Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,
Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
Давненько не бывал я в стороне родной… Но не нашел я в ней заметной перемены. Все тот же мертвенный, бессмысленный застой, Строения без крыш, разрушенные стены, И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска! И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый… Народ наш вольным стал; и вольная рука Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой. Все, все по-прежнему… И только лишь в одном Европу, Азию, весь свет мы перегнали… Нет! Никогда еще таким ужасным сном Мои любезные соотчичи не спали!
Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах, В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя… Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,
Под снежным холодом и на припеке зноя! И подсудимый спит, и дрыхнет судия; Мертво спят мужики: жнут, пашут – спят; молотят – Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья… Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят! Один царев кабак – тот не смыкает глаз; И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая, Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ, Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
Пожалуйста, извини меня; я не хотел послать тебе такое грустное письмо, не насмешив тебя хоть под конец (ты, наверное, заметишь несколько натянутых рифм: «молотят – колотят…», да мало ли чего). Когда я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь твоего верного друга А. Н.
P. S. Да, наш народ спит… Но, мне сдается, если что его разбудит – это будет не то, что мы думаем…»
Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: «Ну – теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!» – лег на постель… но сон долго бежал его глаз.
На другое утро Марианна разбудила его, проходя через его комнату к Татьяне; но он только что успел одеться, как она уже вернулась снова. Ее лицо выражало радость и тревогу: она казалась взволнованной.
– Знаешь что, Алеша: говорят, в Т…м уезде – близко отсюда – уже началось!
– Как? Что началось? Кто это говорит?
– Павел. Говорят, крестьяне поднимаются – не хотят платить податей, собираются толпами.
– Ты сама это слышала?
– Мне Татьяна сказывала. Да вот и сам Павел. Спроси у него.
Павел вошел и подтвердил сказанное Марианной.
– В Т…м уезде беспокойно, это верно! – промолвил он, потряхивая бородкой и прищуривая свои блестящие черные глаза. – Сергея Михайловича, должно полагать, работа. Вот уже пятый день, как их нету дома.
Нежданов взялся за шапку.
– Куда ты? – спросила Марианна.
– Да… туда, – отвечал он, не поднимая глаз и сдвинув брови. – В Т…ий уезд.
– Так и я с тобой. Ведь ты меня возьмешь? Дай мне только большой платок надеть.
– Это не женское дело, – сумрачно промолвил Нежданов, по-прежнему глядя вниз, точно озлобленный.
– Нет… нет! Ты хорошо делаешь, что идешь, а то Маркелов счел бы тебя за труса… И я иду с тобой.
– Я не трус, – так же сумрачно промолвил Нежданов.
– Я хотела сказать, что он нас обоих за трусов бы принял. Я иду с тобой.
Марианна отправилась за платком в свою комнату, а Павел произнес исподтишка и как бы втягивая в себя воздух: «Эге-ге!» – и немедленно исчез. Он побежал предупредить Соломина.
Марианна еще не появилась, как уже Соломин вошел в комнату Нежданова. Он стоял лицом к окну, опершись лбом о руку, а рукой о стекло. Соломин тронул его за плечо. Он быстро обернулся. Взъерошенный, немытый, Нежданов имел вид дикий и странный. Впрочем, и Соломин изменился в последнее время. Он пожелтел, лицо его вытянулось, верхние зубы обнажились слегка… Он тоже казался встревоженным, насколько могла тревожиться его «уравновешенная» душа.
– Маркелов таки не выдержал, – начал он. – Это может кончиться худо; для него, во‑первых… ну, и для других.
– Я хочу пойти посмотреть, что там такое… – промолвил Нежданов.
– И я, – прибавила Марианна, показавшись на пороге двери.
Соломин медленно обратился к ней:
– Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя – и нас; невольно и безо всякой нужды. Пускай Нежданов идет да понюхает немножко воздух, коли он хочет… и то немножко! – а вы-то зачем?
– Я не хочу отстать от него.
– Вы его свяжете.
Марианна глянула на
