– только слегка на водевиль с переодеваньем смахивает. Не беспокойся, – обратился он к Соломину, – я твоих фабричных не трону. Поболтаюсь по окрестностям, вернусь – и тебе, Марианна, расскажу мои похождения, если только будет что рассказывать. Дай руку на счастье!
– Чайку бы сперва, – заметила Татьяна.
– Нет, что за чайничанье! Если нужно – я в трактир зайду или просто в кабак.
Татьяна качнула головой.
– У нас теперь по большим-то по дорогам трактиров этих развелось, что блох в овечьей шубе. Села все пространные, вот хоть бы Балмасово…
– Прощайте, до свиданья… счастливо оставаться! – поправил себя Нежданов, входя в свою мещанскую роль. Но не успел он приблизиться к двери, как из коридора перед самым его носом вынырнул Павел и, вручая ему высокий, тонкий посох с вырезанной в виде винта, во всю его длину, полосой коры, промолвил:
– Извольте получить, Алексей Дмитрич, – подпирайтесь на ходу, и чем вы эту самую палочку дальше от себя отставлять будете, тем приятнее будет.
Нежданов взял посох молча и удалился; за ним и Павел. Татьяна хотела было уйти также; Марианна приподнялась и остановила ее.
– Погодите, Татьяна Осиповна; мне вы нужны.
– А я сейчас вернусь, да с самоваром. Ваш товарищ ушел без чаю; вишь – уж очень ему приспичило… А вам-то с чего себя казнить? Дальше – виднее будет.
Татьяна вышла, Соломин тоже встал. Марианна стояла к нему спиной; и когда она наконец обернулась к нему, – так как он очень долго не промолвил ни единого слова, – то увидела на его лице, в его глазах, на нее устремленных, выражение, какого она прежде у него не замечала: выражение вопросительное, беспокойное, почти любопытствующее. Она смутилась и опять покраснела. А Соломину словно стало совестно того, что она уловила на его лице, и он заговорил громче обыкновенного:
– Так так-то, Марианна… Вот вы и начали.
– Какое начала, Василий Федотыч! Что это за начало? Мне что-то вдруг очень неловко становится. Алексей правду сказал: мы точно какую-то комедию играем.
Соломин сел опять на стул.
– Да позвольте, Марианна… Как же вы себе это представляете: начать? Не баррикады же строить со знаменем наверху – да: ура! за республику! Это же и не женское дело. А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что нелегко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока – ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите… вот вам и начало.
– Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федотыч! Для чего ж мне тогда… все это? – Марианна указала на себя и вокруг себя неопределенным движением руки. – Я о другом мечтала.
– Вам хотелось собой пожертвовать?
Глаза у Марианны заблистали.
– Да… да… да!
– А Нежданов?
Марианна пожала плечом.
– Нежданов! Мы пойдем вместе… или я пойду одна.
Соломин пристально посмотрел на Марианну.
– Знаете что, Марианна… Вы извините неприличность выражения… но, по-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать – жертва, и большая жертва, на которую немногие способны.
– Да я и от этого не отказываюсь, Василий Федотыч.
– Я знаю, что не отказываетесь! Да, вы на это способны. И вы будете – пока – делать это; а потом, пожалуй, – и другое.
– Но для этого надо поучиться у Татьяны!
– И прекрасно… учитесь. Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать кур… А там, кто знает, может быть, спасете отечество!
– Вы смеетесь надо мною, Василий Федотыч.
Соломин медленно потряс головою.
– О моя милая Марианна, поверьте: не смеюсь я над вами, и в моих словах – простая правда. Вы уже теперь, все вы, русские женщины, дельнее и выше нас, мужчин.
Марианна подняла опустившиеся глаза.
– Я бы хотела оправдать ваши ожидания, Соломин… а там – хоть умереть!
Соломин встал.
– Нет, живите… живите! Это главное. Кстати, не хотите ли вы узнать, что происходит теперь в вашем доме по поводу вашего бегства? Не принимают ли мер каких? Стоит только слово шепнуть Павлу – все разведает мигом.
Марианна изумилась.
– Какой он у вас необыкновенный человек!
– Да… довольно удивительный. Вот когда вас нужно будет браком сочетать с Алексеем – он тоже это устроит с Зосимой… Помните, я вам говорил, есть такой поп… Да ведь пока еще не нужно? Нет?
– Нет.
– А нет – так нет. – Соломин подошел к двери, разделявшей обе комнатки – Нежданова и Марианны, – и нагнулся к замку.
– Что вы там смотрите? – спросила Марианна.
– А запирает ли ключ?
– Запирает, – шепнула Марианна.
Соломин обернулся к ней. Она не поднимала глаз.
– Так не нужно разведывать, какие намерения Сипягиных? – весело промолвил он, – не нужно?
Соломин хотел удалиться.
– Василий Федотыч…
– Что прикажете?
– Скажите, пожалуйста, отчего вы, всегда такой молчаливый, так разговорчивы со мной? Вы не поверите, как это меня радует.
– Отчего? – Соломин взял обе ее маленькие, мягкие руки в свои большие, жесткие. – Отчего? Ну, да, должно быть, оттого, что я вас очень люблю. Прощайте.
Он вышел… Марианна постояла, поглядела ему вслед, подумала – и отправилась к Татьяне, которая еще не успела принести ей самовар и у которой она, правда, напилась чаю, но также мыла чумичкой горшки, и кур щипала, и даже расчесала какому-то мальчику его вихрястую голову.
К обеденному времени она вернулась на свою квартирку… Ей не пришлось долго дожидаться Нежданова.
Он возвратился усталый, запыленный – и так и упал на диван. Она тотчас подсела к нему.
– Ну что? Ну что? Рассказывай!
– Ты помнишь эти два стиха, – отвечал он ей слабым голосом:
Все это было бы смешно.
Когда бы не было так грустно…
Помнишь?
– Конечно, помню.
– Ну вот эти самые стихи отлично применяются к моему первому выходу. Но нет! Решительно, смешного в нем было больше. Во-первых, я убедился, что ничего нет легче, как разыгрывать роль: никто и не думал подозревать меня. Только вот чего я не сообразил: надо сочинить наперед какую-нибудь историю… а то спрашивают: откуда? почему? – а у тебя ничего не готово. Впрочем, и это почти не нужно. Предложи только шкалик водки в кабаке – и ври что угодно.
– И ты… врал? – спросила Марианна.
– Врал… как умел. Во-вторых, все, решительно все люди, с которыми я разговаривал, – недовольны; и никому не хочется даже знать, как пособить этому недовольству! Но в пропаганде я оказался – швах; две брошюрки просто тайком оставил в горницах, одну засунул
