строение природы, —
Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
Пусть приютит меня зеленый этот лес.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму,
Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.
Над головой твоей, далекий правнук мой,
Я в небе пролечу, как медленная птица.
Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,
Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.
Нет в мире ничего прекрасней бытия,
Безмолвный мрак могил – томление пустое.
Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:
Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.
Не я родился в мир, когда из колыбели
Глаза мои впервые в мир глядели, —
Я на земле моей впервые мыслить стал,
Когда почуял жизнь безжизненный кристалл,
Когда впервые капля дождевая
Упала на него, в лучах изнемогая.
О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потемок,
Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил.
[Заболоцкий 1972, 1: 239–240]
Первая строфа стихотворения явно о смерти: поэт говорит о «склоне лет», когда жизнь «иссякнет», и о погасшей, как у Анны Карениной, свече. Он завершает строфу образами воды и леса, которые приютят его останки, по поэтической моде XIX века. Но в эту, казалось бы, шаблонную трактовку смерти Заболоцкий привнес несколько плодов своих своеобразных размышлений. Во-первых, как и во многих других его стихотворениях о смерти, значимую роль играет концепция превращения. Как и Введенский, поэт использует слово «превращение» для описания своего состояния в загробном мире – «необозримый мир туманных превращений». Более того, поэту предстоит не просто отправиться в иной мир, но отправиться туда опять, то есть вернуться туда, где уже был, а жизнь представляется не только непрерывной, но и в каком-то смысле географически и метафизически цикличной. И, наконец, в это мистическое видение он добавляет нотку позитивизма, вводя идею будущих поколений, которые «довершат строение природы». Однако благодаря отвлеченности языка позитивизм несколько смягчается. Мы видим не конкретное поколение, решающее конкретную задачу, пусть даже такую большую и абстрактную, как «построение социализма», а «мильоны новых поколений», наполняющих мир «сверканием чудес».
Кроме того, первая строфа выделена с помощью метрической игры, которая в более свободной форме будет действовать на протяжении всего стихотворения. Поддерживая серьезность темы, стихотворение начинается величественным шестистопным ямбом с цезурой, регулярно возникающей после третьей стопы. Этот рисунок сохраняется до тех пор, пока поэт философствует о себе и о своем существовании после смерти. Однако в строках 4–6, когда поэт обращается к миллионам новых поколений и сверканию чудес, темп ускоряется, а метр становится легче – мы видим пятистопный ямб с анжамбеманами и без цезуры. Сверкающее видение несется вперед без знаков препинания, вплоть до тире в конце шестой строки, знаменующего возврат к теме смерти и к тяжелому шестистопному ямбу в седьмой и восьмой строках. Между тем различия в метре перекрываются схемой рифмовки, что предохраняет стихотворение от структурной фрагментации, при этом рифма превращений / поколений связывает строки 3 и 4, а рифма природы / воды – строки 6 и 7. Вторая и третья строфы, в которых продолжаются тяжелые размышления, написаны шестистопным ямбом, кроме одной строки. Четвертая и пятая строфы представляют собой смешанную метрическую картину, поскольку в них смешаны оба предыдущих направления мысли.
Если в начале стихотворения кажется, что оно о смерти, вторая и третья строфы проясняют, что настоящая тема стихотворения – не-смерть или бессмертие. Лирический герой заявляет прямо: «Я не умру, мой друг». Это решительное отрицание смерти готовит почву для последующих превращений лирического героя, также с использованием глаголов совершенного вида.
Попутно поэт вводит второе лицо («мой друг»), к которому позже обращается «далекий правнук мой» и «дальний мой потомок». Это выражение наводит на мысль о фигуре «далекого потомка» в стихотворении Боратынского «Мой дар убог, и голос мой не громок», который вполне мог послужить Заболоцкому образцом в теме литературно-духовного общения с будущими поколениями. Боратынский пишет:
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах: как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
[Боратынский 1971: 181]
Хотя лирического героя Заболоцкого больше волнует физическое и метафизическое бессмертие, чем литературное, переживание человеческих отношений с далеким и еще не родившимся потомком объединяет оба стихотворения. По сути, можно утверждать, что в «Завещании» Заболоцкий сам берет на себя роль «далекого потомка» Боратынского.
Образ «векового дуба» во второй строфе «Завещания» вызывает еще больше аллюзий, которые по-разному влияют на смысл стихотворения. Самой отдаленной отсылкой может быть старый дуб в «Войне и мире», который сначала укрепляет князя Андрея в убеждении, что его жизнь кончена, а затем, после встречи с Наташей, становится символом его «возвращения к жизни» и намерения жить в гармонии с окружающим миром. В поэтической вселенной Заболоцкого, однако, лучше бы прижились дубы из стихотворения Тютчева «От жизни той, что бушевала здесь» и из пушкинского «Когда за городом, задумчив, я брожу» и «Брожу ли я вдоль улиц шумных». У всех авторов, как и у Заболоцкого в «Завещании» образ дуба символизирует смену поколений внутри более широкого контекста преемственности, но в то же время он представляет природу как отдельное от человека бытие, враждебное ему или равнодушное к его судьбе. Самый близкий родственник дуба из «Завещания» – дуб, который шумит, «вечно зеленея», над могилой поэта в «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова. Лирический герой Лермонтова приближается к позиции Заболоцкого, когда отрицает «холодный сон могилы» и ожидает продолжения персонифицированного бытия в будущем, поскольку он услышит не только шелест дуба, но и сладкий голос, поющий о любви.
Однако в конечном счете, будучи поэтом более позднего времени и с иным восприятием, Заболоцкий имеет в виду более радикальную интеграцию человека и природы, чем
