— Помнишь, как в первый раз… тут, в подвале, с Полем Мерсоном?
— Что-то Поля не видно…
— Должно быть, уехал в горы, на лыжах кататься…
Она запахнула ворот пальто и сунула подбородок в воротник. Воротник был довольно колючий.
— Через три дня ты уезжаешь, — прошептала она.
— Не думай об этом. Это совершенно ни к чему.
— Не могу удержаться…
— Тебе так нравится быть несчастной, страдать?
— А ты будешь страдать, а? — спросила она, подняв к нему обеспокоенный чуткий нос женщины, которая всегда настороже.
Она неуверенно чувствовала себя с этим новым человеком, который пытался казаться взрослым и владеть ситуацией. Она больше ни в чем не была уверена. Наверное, она такая — влюбленность. Ни в чем не быть уверенным, сомневаться, бояться, воображать себе самое худшее.
Он уткнулся носом в волосы Зоэ и ничего не ответил.
Зоэ вздохнула. «Любовь — это как американские горки, взлетаешь и падаешь, все меняется каждую секунду. Вдруг я уверена, что он любит меня, и готова плясать от радости, и так же вдруг уже не уверена и готова сесть на землю и умереть на месте».
— А зачем ты моешь голову каждый день? — спросил Гаэтан, двигая носом в волосах Зоэ.
— Потому что не люблю, когда по утрам они пахнут… пахнут сном…
— А мне вот нравится по утрам чувствовать сон в твоих волосах…
И тут тело Зоэ расслабилось, плечи опустились. Она прижалась к нему, как зверек, который прячется в тепле другого зверька, чтобы уснуть, и протянула ему бокал, чтобы он наполнил его шампанским.
Жозефина скользнула в кровать под бочок к Ширли. Та спала на спине, скрестив на груди руки. Жозефина подумала о лежащих статуях святых Средневековья, о тех замечательных мужчинах и женщинах, которых они представляли. Скульптуры, лежащие на слое камня или мрамора, защищали именем Господа провинцию, аббатство, замок, которые разоряли банды мародеров и воинственных соседей, от огня, от потоков расплавленной смолы, от бесчинств солдат, которые отрезали носы и груди и насиловали женщин. Мы — две женщины, разоренные мужчинами, две женщины, которые лежат бок о бок, сжав кулаки, в ледяной тишине замка или монастыря. Лежат, потому что мертвы. В Средние века спали сидя, вытянув ноги, обложившись подушками, поддерживающими тело под прямым углом. Горизонтальная позиция казалась опасной. Она означала смерть.
Дю Геклен толкнул дверь комнаты и свернулся у изголовья кровати. Жозефина улыбнулась в темноту. Он уловил ее улыбку, подошел, лизнул ей руку. Собака у ног лежащей статуи означала верность. «Дуг прав, я верная женщина, — подумала Жозефина и погладила Дю Геклена. — Я верная женщина, а он спит с другой».
Ночью Ширли проснулась и услышала, что Жозефина тихонько плачет.
— Почему ты плачешь? Нехорошо начинать год со слез…
— Это все Филипп… — всхлипнула Жозефина. — Я ему позвонила. Дотти подошла к телефону… В общем, она спит с ним. Она даже живет у него, в его комнате, и мне от этого так больно… Она не могла найти свои часы, а они были на ночном столике у Филиппа, и в этом не было ничего необычного…
— Ты с ним говорила?
— Нет… Я положила трубку. Я не могла говорить с ним… Я услышала, как Александр все это говорит, обращаясь к Дотти… Он кричал: я нашел твои часы, они у папы на ночном столике…
Ширли не была уверена, что уяснила все до конца. Лишь понимала, что Жозефине плохо и не стоит требовать от нее более подробных объяснений.
— Сегодня не наш день, а?
— Нет, вообще не наш, — подтвердила Жозефина, жуя кусочек простыни, чтобы сдержать рыдания. — Год начался из рук вон плохо…
— Но у нас целый год, чтобы все исправить!
— Я уже ничего не могу исправить. Закончу дни как Хильдегарда Бингенская. В монастыре…
— Ты себе льстишь, нет? Она же была вечной девственницей.
— Я отказываюсь от любви… И потом, я слишком стара! Мне уже скоро сорок пять…
— Через год!
— Моя жизнь закончена. Я прошла свой круг. — И она зарыдала пуще прежнего.
— О-ля-ля! Зачем ты все валишь в одну кучу, Жози?! О'кей, он проводит новогоднюю ночь с Дотти, но ты сама отчасти в этом виновата… Ты молчишь, не появляешься, не звонишь, торчишь здесь, во Франции, как столб…
— А как мне прикажешь действовать?! — вскричала Жозефина, выпрямившись в кровати. — Это муж моей сестры! Я ничего не могу с этим сделать!
— Но твоя сестра умерла!
— Да, ее больше нет, но я непрерывно о ней думаю…
— Подумай о чем-нибудь другом! Подумай о ее прахе и стань наконец живой, желанной, сексуальной!
— Я совсем не сексуальная, я некрасивая, старая и глупая…
— Этого-то я и боялась! Ты совершенно чокнутая… Вернись на землю, Жози, этот мужчина великолепен, и ты вот-вот его упустишь со своим трауром безутешной вдовы! Это ты его бросила, а не он!
— Как это я его бросила?! — остолбенела Жозефина.
— Вот так… Целуешься с ним как ненормальная, а потом не подаешь признаков жизни!
— Но ведь он тоже целовал меня как ненормальный и после этого мог бы позвонить!
— Да его достало посылать тебе цветы, письма и сладости, которых ты не замечаешь или выкидываешь в мусорное ведро! Поставь себя на его место! Всегда нужно поставить себя на место человека, если хочешь его понять…
— Ты можешь объяснишь мне, что происходит?
— Да все очень просто. Так просто, что ты даже об этом не подумала! Он был один на Новый год. Пригласил друзей и попросил Дотти помочь ему принимать гостей. Ты следишь за моей мыслью?
Жозефина кивнула.
— Дотти приехала с большим зонтиком, в теплых ботинках, теплом пальто, толстом свитере, напоминаю тебе, что в Лондоне на Новый год был снег, можешь посмотреть метеосводки, если не веришь, и тогда он сказал ей, что она может переодеться, платье, туфельки, губная помада, сережки, я уж не знаю, что там еще!
Она изобразила жест той, которая уж не знает, что там еще, воздев руку к потолку.
— Он предложил ей переодеться в его комнате… Она помогала ему накрывать на стол, стряпать, они смеялись и пили на кухне, они друзья, Жози, друзья… как мы с тобой, не более того! А потом она пошла принять душ, положила часы на ночной столик Филиппа, нарядилась, накрасилась и вернулась в гостиную к Филиппу, Александру и их друзьям, забыв в комнате часы… Вот что случилось, и ничего более… А ты устраиваешь из этого роман с продолжением, представляешь себе Дотти в прозрачной ночнушке в постели Филиппа, да еще с обручальным кольцом на пальце! Ты воображаешь себе их первую брачную ночь и рыдаешь в подушку!
Жозефина спрятала подбородок в простыню и внимательно слушала. Ширли права. Ширли в очередной раз права. Именно так все и происходило… Как хочется поверить в придуманную Ширли историю… Хорошая получилась история. Но она почему-то в нее не верит. Видно, подобная версия может успокоить таких, как Ширли, но только не ее, не Жозефину.
Она никогда не тянула на роль героини.
Когда влюблен, вечно придумываешь себе истории. Придумываешь соперников… или соперниц, кто как. Придумываешь интриги, сорванные украдкой поцелуи, авиакатастрофы, молчание в телефонной трубке, внезапно сломавшийся телефон… Придумываешь опоздания на поезд и потерявшиеся письма, ни минуты покоя. Как будто счастье противопоказано влюбленным… Как будто счастье существует только в книгах, детских сказках и на витринах магазинов. Но не на самом деле. Или оно бывает так мимолетно, что утекает между пальцами, и только удивляешься, отчего в руке ничего не осталось…
Свеча догорала, слабый огонек дрожал на тонком фитиле.
Скоро в подвале станет совсем темно. Зоэ боится. Она чувствует, как комок в животе надувается и надувается, и пытается сдуть его, надавив на живот руками.
Гаэтан замолк. Он тоже, наверное, чувствует опасность.
Первый день нового года. Они вдвоем в подвале. Через три дня он уедет. И они не увидятся еще до… еще до… до чего? Еще долго.
Это случится сегодня вечером.
Опасность…
Сейчас или чуть позже.
Это случится.
Они уже не могли решиться посмотреть друг другу в глаза.
Неоновая лампа в подвале загорелась, и они услышали звук шагов.
Они прочли один и тот же страх в глазах друг друга.
Услышали приближающиеся шаги, голоса людей, которые заблудились. Они искали паркинг, «кажется, это здесь, — утверждал один голос, — нет, здесь». Потом дверь хлопнула, неоновый свет мигнул и погас.
Гаэтан долил себе из бутылки последние капли. Зоэ подумала: «Для храбрости, он так же боится, как я». Она попыталась разглядеть его в темноте, темный неясный силуэт, от него исходила опасность. Ее сердце колотилось со скоростью сто семьдесят ударов в минуту. Хотелось встать и сказать: все, давай пойдем. Она ничего не понимала. В голове и животе у нее творилось нечто безумное. Словно пульсы бились во всем теле. Она не была уверена, что сможет устоять на ногах.
