— Но, мадам, это такой тесный мирок, все тут же станет известным! Нас сразу раскусят, как простачков!
Анриетта заметила, что он выдал себя. Он сказал: нас раскусят. Значит, заключила она, он не против идеи преступного заговора. Ему просто не хочется сидеть в тюрьме. Это доказывает, что у него в голове винтики еще кое-как вращаются. Он не так деградировал, как могло показаться. В нем проснулся аппетит к жизни.
Она на мгновение задумалась. Он не то чтобы не прав. Мир производителей товаров для дома действительно ограничен, их сразу заметят. Если оперировать малыми количествами. А кто говорит «малые количества», тот говорит «малые прибыли». Об этом и речи быть не может. Значит, нужно найти другой способ завалить папашу Гробза. Она нахмурила брови, помешивая чай в стакане.
— У вас есть другие идеи? — спросила она, не сводя глаз со стакана.
— Нет, — дрожа, ответил Шаваль, который не оправился еще от мысли о тюрьме. — По правде сказать, незадолго до встречи с вами я уже подвел жирную черту под идеей испытать судьбу… Разве что в лото, не более.
— Пф-ф-ф… — фыркнула Анриетта, пожав плечами. — Это занятие для ничтожеств. Кстати, часто они и выигрывают, а почтенные и образованные люди никогда!
— Потому что должна быть справедливость. Лото утешает страдальцев.
— Лотошная мораль! — скривилась Анриетта. — Вот абсурд! Что вы несете, Шаваль?! Вы ищете оправданий собственной лени!
— Это все, что мне осталось… — опять принялся извиняться Шаваль, сутуля плечи.
— Да, в вас и правда мало честолюбия, мало запала! Я думала, вы похитрее… Возлагала на вас огромные надежды. Вы прежде были предприимчивей и коварней…
— Я же говорил вам, она выжала меня как лимон, разбила мою жизнь…
— Да прекратите говорить о себе в прошедшем времени! Проявитесь наконец как сильный, могучий, богатый человек… Вы не урод, у вас порой появляется интересный блеск в глазах, вы забавный. У вас есть шанс вернуть ее. Если не по любви, так по расчету, и между тем и другим грань нечеткая, а результат одинаков!
Он поднял к ней взгляд, исполненный смутной надежды, надежды, которую он давно перевел в реестр утерянных вещей.
— Думаете, если я стану очень богат, она вновь ко мне вернется?
Он все-таки предпочитал страдать от ее выходок, чем прозябать без малейшей надежды еще пострадать.
— Ничего не могу сказать… Я уверена, что она оценит ситуацию. Богатый мужчина — в любом случае привлекательный мужчина. Само собой разумеется. Это просто, как дважды два. Это то, на чем держится мир.
Вспомним Клеопатру. Она любила только могучих мужчин, мужчин, которые предлагали ей земли и моря, мужчин, готовых за нее убить, да что я говорю, убить, — устроить массовую резню! Она не ломала себе голову по поводу всяких условностей! А Гортензия больше похожа на Клеопатру, чем на Изольду или Джульетту.
Он не осмелился спросить, о ком речь, но уловил сравнение с Клеопатрой. Однажды вечером он вместе с матерью смотрел этот фильм, попивая отвар тимьяна, потому что они оба были немного простужены. У Клеопатры были фиалковые глаза Элизабет Тейлор и большая трепещущая грудь. Он даже не знал, на что смотреть: на огромные фиалковые, властные, зовущие глаза или на млечные полушария, которые вздымались и опускались на экране. И тогда не удержался и на некоторое время скрылся в туалете.
— А что понадобится сделать, чтобы разбогатеть? — спросил он, выпрямившись, грандиозные груди Клеопатры словно приподняли его над землей.
— Найти некий ход, некую комбинацию для нас двоих, причем верный ход… Я не слишком-то щепетильна, знаете! Рвусь в бой…
— Если бы только я мог вновь ее обрести… Снова погрузить свой меч в эти влажные, горячие ножны…
— Шаваль! — завопила Анриетта, стукнув кулаком по столу. — Не желаю никогда больше слышать, как вы говорите такое о моей внучке! Понимаете меня? А не то я вас выдам полиции нравов. В конце концов, вы сами признались, что у вас были предосудительные отношения с девочкой неполных шестнадцати лет… Это прямиком приведет вас в тюрьму. А знаете, что в тюрьме делают с насильниками маленьких девочек?
Шаваль в ужасе уставился на нее, плечи его тряслись, но он этого не замечал.
— Ох, нет! Нет, мадам… Только не это…
— Значит, вы отыщете мне идею, блестящую идею, чтобы разорить папашу Гробза. Даю вам на это неделю. Ни днем больше! Через неделю мы встретимся в церкви Сент-Этьен, в маленькой часовне Девы Марии, каждый на своей скамеечке, и вы поведаете мне ваш план… А иначе тюрьма!
Шаваль дрожал уже всем телом. И ведь она на такое способна, проклятая старуха! Он прочел в ее лице решимость дикого зверя, который готов съесть своего детеныша, лишь бы не умереть с голоду.
— Да, мадам…
— А теперь валите! И шевелите мозгами! Они долго отдыхали под паром, пора уже их использовать! Алле-оп!
Он встал. Пробормотал: «До свидания, мадам», — и заскользил к выходу, словно беглый каторжник, желающий остаться незамеченным.
— Официант! Счет! — громко потребовала Анриетта, доставая кошелек, чтобы расплатиться.
У нее оставалась мелочь, украденная из церковного ящика. Замки болтались, их легко можно было открыть и так же легко закрыть. Все шито-крыто. Надо только прийти раньше, чем аббат. Скудный урожай, сказала она себе, подсчитывая монетки, прихожане стали скупы на подаяние. Или аббат ее засек и стал опорожнять ящик чаще. Бедный Иисус, бедная Дева Мария, бедный святой Этьен! Религиозный пыл уж не тот, как в былые времена, и вы несете расходы…
И она принялась бранить эпоху, которая не уважает ни одиноких женщин, ни пасторов, лишенных средств к существованию. И после этого они удивляются, что чистые невинные души решаются на преступление! Это ведь лишь для того, чтобы восстановить справедливость…
Вечером первого января в доме Кортесов все изо всех сил изображали веселье. Бурно жестикулировали, охали и ахали, пытаясь скрыть сердечные муки под маской радости и деланым смехом, но каждый при этом чувствовал пределы этого искусственного веселья.
Словно в больнице на костюмированном балу для выздоравливающих.
Жозефина что-то рассказывала, пытаясь заглушить воспоминание о часах Дотти на ночном столике; она грела на плите кролика в горчице и медленно помешивала в кастрюле деревянной ложкой, болтая при этом что ни попадя. Она фальшиво смеялась, фальшиво разговаривала, опрокидывала бутылки с молоком, пробовала на вкус кусочек масла, засовывала кусочек колбасы в тостер.
Зоэ ходила, расставив ноги, Гаэтан обнимал ее за плечи доверительным движением собственника. Гортензия и Гэри обменивались колкостями, приближались друг к другу, сталкивались, потом разъединялись, ворча на ходу. Ширли смотрела на сына и думала, что он сейчас постепенно и незаметно подталкивает ее к вынужденной капитуляции чувств и сердца. «Это и значит любить своего ребенка больше всего на свете? — задумалась она. — И почему я решила, что отказываюсь от своей последней в жизни любви? Моя жизнь еще не кончается…»
Только Дю Геклен воодушевленно бегал от одного к другому в ожидании ласки, кусочка хлеба с соусом или кусочка пиленого сахара, которые валялись на столе.
Он носился на своих здоровенных квадратных лапах, с собачьей преданностью заглядывая в глаза, и с его брылей свисали длинные слюни.
Каждый думал о своем, делая вид, что интересуется делами других.
«Он уезжает послезавтра, и я его теперь долго не увижу, — терзалась Зоэ, — будет ли он любить меня так, как сейчас?»
«Получилось! — ликовал Гаэтан. — Я сделал это, да! Я теперь мужчина, настоящий мужчина! Я люблю ее, и она меня любит, она меня любит, и я ее люблю».
«Сегодня ночью, это будет сегодня ночью… — думала Гортензия, проводя рукой по шее Гэри. — Я якобы лягу в комнате Зоэ, а потом приду к нему, скользну на кровать, обниму, поцелую, семь раз проверну язык у него во рту, это будет здорово, о, как это будет здорово…»
«Она думает, что сможет заполучить меня, но нет, ни за что, это было бы слишком просто», — бурчал себе под нос Гэри, накладывая макароны и кролика в горчице.
— Тебя не затруднит передать мне хлеба, или это наглость с моей стороны просить тебя об этом? — говорил он Гортензии, и та протягивала ему хлеб с широкой доверчивой улыбкой.
«Как мне внушить ему, что нам больше не нужно видеться? — размышляла Ширли. — Что больше вообще не надо видеться…» Не нужно указывать истинную причину, он отметет ее движением руки: все не так страшно, Гэри взрослый, он должен понимать, что его мать имеет право на личную жизнь… «Ты ему не услугу окажешь, ты заставишь его поверить в свое всемогущество, он должен научиться соотносить себя с реальностью. Вам следует разъединиться, вы слишком долго жили в симбиозе». Она заранее знала, что он скажет, могла бы даже записать это и не находила разумных доводов возразить ему, кроме того, что ей не хочется причинять боль своему малышу. «Но ему двадцать лет! Это больше не твой малыш». — «Нет, это всегда будет мой малыш». — «Bullshit! — яростно возразит он, как улитка забираясь вглубь своей аляски. — Bullshit!» И они поссорятся, поругаются. Расстанутся, злясь друг на друга. «А у меня не хватит смелости злиться, я вновь постараюсь объясниться и прыгну ему на шею. Значит — бежать безо всяких объяснений или выдумать, что я встретила в Париже прежнего воздыхателя…»
