А кроме того, она была бы в ярости, если бы они выбрали девчонку.
Она не любила девчонок. Ненавидела ужины с подружками, кудахтанье, охи и ахи, откровенные разговоры, совместный шопинг, улыбки, скрывающие зависть. С девчонками всегда нужно осторожничать, продвигаться крадучись, учитывать их слабости, щадить чувства.
А она предпочитала идти прямо к цели. Быстрее получается, когда идешь прямо к цели. И к тому же ей абсолютно нечего сказать людям.
— Либо так, либо они хотели поднять нам всем троим плату с учетом цен, которые растут на глазах…
— Прямо до такой степени? — скептически поинтересовалась Гортензия.
— Все подорожало, к «Теско» уже не подступиться! Черносмородиновая «Рибена»? Не подступиться! Чипсы «Уокерс» с уксусом — не подступиться! Темный шоколад «Кэдбери»? Не подступиться! Хрустящие крекеры «Каррс»? Не подступиться! Отвратные свиные сардельки, которые мы обожаем, — а не подступиться! Вустерский соус? Держи карман шире! И билеты на метро опять подорожали!
— Так что времена нынче тяжелые, дорогая Гортензия…
— Да плевать мне на это! — заявила Гортензия. — Мне хочется мои витрины! И даже если мне придется спать на тротуаре, я буду просыпаться среди ночи и работать, работать, потому что я хочу, чтобы они стали моим триумфом…
— Но ведь мы не сомневаемся в этом, ни на секунду не сомневается!
И тут же прощаются, раскланиваются, расшаркиваются — и уходят, ссорясь из-за бутылки виски.
Бредут через мост, в сторону квартиры дядюшки парня по имени Жан. «Улица Лекурб, улица Лекурб, нам направо или налево?..»
— Это где-то во Франции! — орут они, кружа по улицам.
Гортензия возвращается пешком. Ей необходимо поразмыслить на ходу, гвоздя каблучками мостовые города. Париж устало потягивается после праздничной ночи… На скамейках, на помойках, возле светофоров полно пустых бутылок из-под шампанского и пивных банок. Париж, город прекрасный и сонный, город томный и ленивый, город любви. «Унеслась моя любовь. Исчезла в тумане серого утра, ушла, яростно сжимая кулаки в карманах куртки… Полоса тумана уцепилась за серые парижские крыши. Унеслась моя любовь, унеслась моя любо-о-овь», — напевала она, прыгая через водосточные желобы, покрытые тонким прозрачным ледком.
Гэри спал посреди кровати. Одетый.
Она положила мобильник ему под подушку.
Если вдруг мисс Фарланд позвонит раньше назначенного срока…
Если вдруг…
Легла рядом.
Уснуть не получалось. Завтра она уезжает. Будущие двадцать четыре часа пройдут как краткий сон, который она должна наполнить радостью и добротой. Помириться с ним. Вернуть волнующее веселье поцелуя перед Гайд-парком, напротив остроконечных вершин Гайд-парка. Когда-нибудь они будут целоваться в Центральном парке, и белки прискачут есть у них из рук. Они сговорчивые, эти белки. Подманить их ничего не стоит. Да и что такое, в конце концов, белки? Крысы с хорошей репутацией. Ничего более. Отнимите у нее плюмаж хвоста — и останется пушистая крыска. Мерзкая пушистая крыска на двух ногах. Гортензия захихикала сама с собой, почесывая нос. Одному мы с умилением улыбаемся, другое заставляет нас брезгливо морщиться. А чего вы хотели, все зависит от внешности. От того, как себя подать. Деталь, всего лишь деталь, — и крыса становится белкой. Прохожие бросают ей орешки, а дети просят завести такую дома.
Ей захотелось разбудить Гэри и объяснить ему разницу между белкой и крысой.
«А ты знаешь, почему дельфины водятся только в соленой воде?
Потому что от перца они чихают».
Уснуть не удавалось.
Вдруг захотелось отметить Новый год каким-нибудь сильным, ярким переживанием.
Она провела пальцем по лицу Гэри. Он так красив во сне: черные ресницы бросают тень на щеки, рот полуоткрыт, губы припухли от сна, на щеке след от подушки, он слегка похрапывает, как мужчина, который поздно лег, его щетина уколола палец Гортензии, она остановилась…
Остановилась…
Сегодня они будут целоваться.
Сегодня они проведут вместе ночь. Их первую ночь. Она сумеет заставить его простить себя.
Он не устоит.
— Дорогой мой Шаваль, я назначила вам свидание в этом кафе в первый день нового года не просто так, это имеет высокое символическое значение…
Шаваль выпрямил спину. Он сидел чуть криво на стуле, пряча под столом пальцы с обгрызенными ногтями. Чтобы произвести на Анриетту хорошее впечатление, он надел пиджак, галстук, намазал гелем волосы цвета воронова крыла, подправил бакенбарды и заказал бутылочку воды «Виттель».
— Вы наверняка в курсе, что мсье Гробз и я — мы расстались, развелись…
Шаваль кивнул с боязливым видом — как собака, которая подкарауливает неожиданное движение жестокого хозяина и потому ведет себя очень и очень смирно.
— Мы развелись, но я оставила за собой право носить его имя… Я зовусь Гробз, как и он. Анриетта Гробз. Вы следите за моей мыслью? Марсель Гробз, Анриетта Гробз… Марсель, Анриетта… — Она говорила с ним как с умственно отсталым ребенком. Настаивала, подчеркивала. Он подумал, что она напоминает его учительницу начальных классов. — Я подписываю письма буквой А… Которая вполне может сойти за М… А, М, А, М…
А Шаваль вдруг вспомнил набеги Гортензии на «Эйч энд Эм».
Она заходила в магазин, изящной маленькой жадной ручкой проводила по стопкам туник, топиков, шарфов, джинсов, пальто, трещала вешалками, тр-тр-р-р-р, доставала, укладывала, доставала, укладывала, забегала в кабину, мерила, махала рукой продавщице, чтобы попросить другой размер, другой цвет, другую модель, выскакивала, щеки горят, прядь волос растрепалась, и наконец выставляла свои трофеи перед кассой. Шаваль доставал карточку, оплачивал. Нес пакеты до машины. Гортензии достаточно было высказать малейшее пожелание, он тут же был наготове. Взамен ему нужно было лишь приласкать ее тело, такое желанное, или, если ее охватывал порыв благородства, воспользоваться восхитительным узким проходом к блаженству.
— «Эйч энд Эм…» — мечтательно повторил он, ковыряя под столом заусенцы.
— Шаваль! — прогремела пожилая дама, стукнув по стакану длинной ложечкой, которой она размешивала сахар в лимонном соке. — Вы где там, а?
— Я с вами, мадам, я с вами…
— Не лгите! Ненавижу лесть! Вы думали о ней, ведь правда?
— Нет, я пытался понять про А и про М.
— Но это же ясно как день, милый мой дружок!
Она недобро взглянула на человека, сидящего напротив. Тощий, как скелет. На нем были черные джинсы, пиджак, явно только что из химчистки, поношенные ботинки, и его лицо, его профиль, тонкий, как лезвие кинжала, казался почти прозрачным, до такой степени он был безжизненным. Вышла вся жизнь. Бледный обезличенный статист. Что ей делать с таким невыразительным партнером? Прогнав черные мысли, она настойчиво продолжала свою мысль:
— Если вы подпишете письмо буквой А или буквой М, можно же перепутать. Я таким образом могу вполне правдоподобно отдавать команды от имени Марселя Гробза с печатью Марселя Гробза, за его счет, а потом все это развернуть и заставить вложиться в предприятие, товары которого будут проданы… по дешевке через не слишком солидных распространителей, которые увидят в этом прибыльную сделку и набросятся на такую возможность. И тут-то вступаете в игру вы… Вы устанавливаете связь между этими цепочками и мной. Вы знаете покупателей, знаете цены, знаете прибыли, знаете количество, которое следует заказывать, вы займетесь коммерческой стороной, а я займусь организацией и администрированием…
— Но это же бесчестно, мадам Гробз! — воскликнул Шаваль, который в мгновение ока рассчитал масштаб аферы.
— Ничего не бесчестно, я просто получаю назад мое добро! Меня обобрали, Шаваль. Ограбили… Я должна была получить половину, а я ничего не получила. Ни-че-го. — Она звучно щелкнула ногтем о передние зубы, чтобы продемонстрировать масштаб грабежа. — Может, вы скажете, что это честно?
— Послушайте… То, что произошло между вашим мужем и вами, меня не касается. Я не имею никакого отношения к этой истории. Я чуть не попал в тюрьму за то, что пытался играть с подписями и мутить с финансами… Судьба оказалась ко мне благосклонна. Но если меня сцапают во второй раз, я залечу за решетку, и на этот раз уже надолго…
— Даже если вы с этого поимеете кругленький счет в банке? Уж я-то вас отблагодарю! Я возьму на себя все расходы, все финансовые риски, я буду подписывать заказы, ваше имя не будет фигурировать ни в одной расходной книге, ни в одном почтовом отправлении, нигде. Вы просто будете служить мне фасадом. Не такая плохая цена за то, чтобы побыть прикрытием!
— Но, мадам, это такой тесный мирок, все тут же станет известным! Нас сразу раскусят, как простачков!
Анриетта заметила, что он выдал себя. Он сказал: нас раскусят. Значит, заключила она, он не против идеи преступного заговора. Ему просто не хочется сидеть в тюрьме. Это доказывает, что у него в голове винтики еще кое-как вращаются. Он не так деградировал, как могло показаться. В нем проснулся аппетит к жизни.
