— Во как!.. Кажная копейка, она в поту. Ну, я не жалею. Ежели отдашь по настоящей цене землю, что нашей деревне отдаю — задарма отдаю — верных в год шесть тысяч лишку, а то и восемь. А восемь тысяч цена!.. Не жалею!..
— Да что говорить... Кушайте, Никифор Лукич, — матушка придвинула творожники, — наливочки.
— Губернатор со мной всегда за ручку, как в собор пойду, архиерей зараз просвирку пришлет, как кто скажет ему. Смотришь, монашек на серебряной тарелочке подносит, и низкий поклон. За благотворение от самого государя имею серебряную медаль.
Он завернул полу чуйки, порылся в кармане, глядя перед собой как будто смеющимися бегучими глазами, и вытащил в горсти вместе с бумажными обрывками, квитанциями, расписками, старыми пуговицами серебряную медаль на ленточке. Все брали в руки и рассматривали.
— Моему зятю — он теперича в Москве в артели, — сказал бабьим голосом лавочник, — тоже от государя медаль — за спасение утопшей души. Сказывают, пятьдесят шестой пробы.
Матушка откашлялась, вытерла большим и указательным пальцем углы губ.
«Уже привыкла... — подумала Галина, — по-бабьи...»
Матушка сказала:
— Трудно причту без огородов, Никифор Лукич, — теперь все купи, а знаете, как мужики, — не продаст, если не сдерет...
— Мужик, он — жадный, — сказал гривастый.
Лавочник с горестным лицом поклонился благодетелю, потом батюшке, потом матушке и всем остальным и, заломив больше брови, запрокинул рюмку с наливкой.
Благодетель распахнул чуйку на обе стороны, как будто ему было жарко, слегка засучил рукав на волосатой руке и стукнул кулаком по столу — посуда слегка зазвенела, а чай в стаканах расплескался.
— Не пожалею!.. Завтра пришлю Сидорку, отведет в Мокром Куту угол за речкой под огород на церковные нужды.
Матушка заволновалась, сдерживая неудержимо разъезжавшееся лицо. У батюшки черные глаза сделались добрыми и ласковыми.
«Отчего все ему говорят вы, а он всем ты, даже матушке и батюшке?..»
— Большое спасибо, Никифор Лукич... от всего причта.
— Это по крайности сто рублей аренды... кус аппетитный, — сказал с горестным лицом лавочник, да вдруг засмеялся, и опять глаза оказались плутовато-веселыми, а лицо пошло в ширину морщинами.
— Заливной... клад!.. — аппетитно прожевывая, сказал гривастый.
После чаю все пошли в училище. Сопровождала толпа мужиков и баб. Мальчишки бежали вперед, разгоняя свиней. Девки у ворот лузгали семечки и низко кланялись.
Осмотрели училище. Никифор Лукич всюду заглядывал, во все закоулки, и отдавал распоряжения Василию:
— Плотника позовешь, пущай двери у сарая перевесит, а то снегом задувать дрова будет. Финогенова Ваську позовешь, трубы прохудились, угол загниет, — все чтоб как следует.
Матушка легонько толкнула Галину:
— Проси насчет пособий школьных, он все сделает... Проси, покуда не уехал.
У Галины собралась морщинка между бровей и в душе легло какое-то чувство упорства.
— Сама же жаловалась.
Галина промолчала.
...Провожала Никифора Лукича вся деревня. Мальчишки во весь дух с гиком бежали впереди лошадей; мужики, бабы напутствовали и кланялись. Тройка малорослых маштачков покатила тарантас. На козлах с кучером сидел стражник с сбегавшим от шеи револьверным шнуром.
Под вечер Галина проходила мимо лавки. На крыльце и у крыльца сидели мужики; иные стояли, опираясь на костыли, и слушали.
«А женщины ни одной...» — подумала Галина.
Кряжистый мужичок с корявым лицом, обкосматившимся, как вывороченный лесной корень, с натугой, по складам читал газету, мотая головой, как будто был тесен хомут.
— Наше почтение, — снял картуз лавочник.
Поклонились и остальные.
— Что же, проводили? — сказала Галина.
Узнала она и гривастого, и старосту, что пил крапиву, и того старика, что первый встретил ее, когда она въезжала в деревню, и других, что приводили в начале года ребят в школу. Захотелось как-то подойти к этим людям, перешагнуть какую-то черту, отделявшую от них, черту не то застенчивости, не то отчужденности.
— Проводили, дай ему, господи, гладенькой дорожки, — ответило несколько голосов.
— А зачем это стражник с ним ездит?
— Ка-ак же! — сказал гривастый, забирая губами побольше воздуха, — шалыган народ пошел по нынешним временам, камнем аль шкворнем, а то из ружжа вдарит из-за плетня. Народ пошел ярый.
— Много добра делает Никифор Лукич?
— Фу, да им только и дыхаем! Кабы не он... сама посуди: в экономии рендованная земля — двадцать восемь с полтиной десятина, скажем. А Никифор Лукич нам предоставляет по шесть. Мыслимо? Под огороды которая, заливная, в экономии по двести цалковых с десятины...
— Продать?
— Фу, да рендованная у год, а Никифор Лукич — тую саму землю нам дает по сорок цалковых... Мыслимо?!
Галина не имела никакого представления ни об арендных ценах, ни о земле, но эти пропорции говорили о чем-то огромном.
— Да он откуда сам?
— Фу, да наш же, нашей же деревни, — дружным хором ответили, и лица всех оживились гордо и весело, — наш же, просто сказать, мужичок.
— И мужичок-то беднеющий был, просто сказать, замусоленный.
— С подрядов взялся, — сказал лавочник, и лицо его сделалось странно-злобным и длинным. — Умел кому дать и с кого взять.
— Этот сумеет, у этого не вывернешься.
Галина стала дрожать мелкой неприятной дрожью — холодно вечером, а уходить не хотелось, все ждала, какой-то краешек откроется, и она заглянет за черту, которая отделяла ее от этих людей. Оранжевая заря потухла, и уже стояла над темной избой вычищенная серебряная луна, еще не старая.
Когда Галина шла по пустой улице, потонувшей в холодном озарении, ступая по голубым теням, подошла женщина в накинутом тулупе, со спрятанными под кофту захолодалыми руками.
— Ляксандровна, — сказала баба, кланяясь, — сделай милость, заглянь ко мне в избу. Девочка у меня, ну сгорела вся, как кумач красная. Не исть, только пьеть, пьеть, не оторвешь от корца. Глянь ты на нее, крыноч-ку молочка тебе принесу.
Галина наискось перешла уже заиндевевшую с одной стороны улицу и вошла в избу. Кислый, тяжелый, мутный воздух с трудом пропускал красный огонек лампочки, над которой траурно вилась колеблющаяся копоть. Проступала печь, угол огромного сундука, стол. Суетливо шуршали тараканы.
Сквозь их шорох пробивалось шумное, со свистом дыхание. Галина осторожно, стараясь поверхностно, неглубоко дышать, наклонилась и разглядела смутно проступавшее красное полудетское личико; чуть белели зубы из-за обсохших губ.
Холодный, отнимающий силу страх охватил девушку. Она старалась не прикоснуться платьем к столу, к сундуку. Задерживала дыхание, пока не вырвется из этой страшной избы, и от этого сердце стало биться редко и больно.
«Разве мало умирает от дифтерита и взрослых... Вот стоит наклониться, и кончено...»
Она отступила, слегка прижимая платье, чтоб не коснуться печки.
— Я тут ничего не могу... Я не доктор... Тут нужен доктор...
Баба всхлипнула, потеребила востренький носик пальцами, высморкалась.
— Родная ты моя, хочь каких-нито порошков дай ты ей, может, полегчает.
Соблазнительная мысль уйти сию минуту домой — на улице вздохнет, наконец, всей грудью — и прислать с Василием хоть доверовых порошков от кашля, где-то завалилась.
— Тут доктор нужен... Я не могу... Я пришлю порошков...
Подняла глаза — с полатей свесились три головенки, и в смутной мгле блестят любопытством детские глаза.
«Господи, да ведь их отделить надо...»
И вдруг ее комнатка в училище с одним окном, из которого виден один и тот же порядок изб и колодец с всегда белеющими гусями, показалась такой пустынной, такой одинокой, сердце сжалось. Стены проплаканы насквозь.
Она торопливо стала стаскивать верхнюю кофточку.
«Ведь жить-то надо же... Ну как-нибудь, только жить-то надо ведь...»
Кофточку повесила около самой двери — все-таки хоть немного будет продувать, не так микробы насядут.
«Где-то при скарлатине сыпь бывает, не то на горле, не то на животе...»
Страх свернулся под сердцем маленьким холодным комочком. Галина стала осматривать обжигающее тело девочки.
— Пи-ить!..
— Светите же... У вас лампочка даже... не умеете... как из трубы... Покажи, деточка, горло... Открой, открой шире... Господи, ничего не вижу... как в лесу...
Она беспомощно села, опасливо вытирая руки о скамью, потом решительно поднялась.
— Сходите сейчас же в лавочку, попросите уксусу.
— Не даст, скажет: «По ночам».
— Скажите... как его звать-то?
— Иван Федорович.
— Скажите Ивану Федоровичу, что я просила, очень просила, вот деньги.
Принесли уксус. Галина растерла девочку, перестлала, уложила. Велела поставить самовар, сбегала домой за чаем, сахаром, напоила горячим.
— Детей нужно куда-нибудь перевести.
— Да куды жа? В катухе холодно.
— Отведите к кому-нибудь, у кого только взрослые, а детей нет.
— Да уж и не знаю. Бог не попустит, хвороба не возьмет, а попустит, хочь под землю заройся — найдет. Разе к Аннушке? Бобылка.
