На ступеньках оглянулась на секунду, и показалось, в морозной мгле в большой мохнатой, путающейся в ногах шубе идет к училищу доктор.
Она заперла двери, прошла в свою комнатку и, не зажигая огня, торопливо стала раздеваться в радостном предвкушении чистой холодной постели, которая быстро станет согреваться, как только она юркнет под одеяло.
Казалось, ей и конца не будет, этой зиме. Все те же утонувшие в снегах избы, по-старушечьи выглядывавшие в белых капотах, те же бесконечные снега за околицей, та же глубоко ввалившаяся в сугробах дорога посреди улицы — когда едут в санях, видны лишь плечи да головы — и все выше и выше растет обледенелый бугор у колодца, и лошади, когда пьют из колоды, припадают на одно колено, — не удосужатся мужики сколоть лед. На святках ездила Галина с матушкой в деревню за пятнадцать верст на елку в училище. Познакомилась с товарищами, с учителями, с учительницами.
И опять все оказалось обыкновенно, и все иначе рисовалось прежде.
Люди как люди. Смеялись, шутили, ухаживали друг за другом. Ни бросающихся признаков нищеты, ни забитости, ни печати молчаливого высокого призвания несущих свет знания во тьму невежества.
Не было и романтической дымки, так таинственно и красиво окутывающей человеческую жизнь: стены проплаканы слезами; и где-то в глубине несознанно пожалела об этом Галина.
Говорили о мясе — трудно доставать стало, и молоко подорожало, об инспекторе, об экзаменах, об училищном совете. Судачили об отсутствующих товарищах. Все было просто, обыкновенно и от этого как будто немножко навыворот.
Но когда ехала назад с матушкой и прятала от режущего ветра раскрасневшееся лицо в отороченные вытертым мехом рукава, было чувство удовлетворения, точно еще какая-то сторона в жизни пополнилась.
И еще приятно запомнилось: когда садились в сани, учителя все вышли, усаживали и провожали, а она с матушкой кричала:
— Уходите, уходите, а то простудитесь.
Посетило школу, наконец, и начальство. Это случилось после обеда.
С утра еще отпустило; снег осел и поплотнел, а дальние леса и небо на краю стали сизыми. Училище опустело, и Галина, пообедав, пошла в лавочку.
Иван Федорович, как всегда, встретил низким поклоном, снял картуз и стал объяснять:
— Это каким манером. Заболела моя супруга. Сами видали, комплекции она обширной, в одну душу кровь пустить. Пустили ей кровь, сразу из нее дух чижолый зов вышел, просто как мешок слегся, и стоять не может. Хорошо.
Вдруг он скосил голову и прислушался:
— С колокольцами... Нет, не становой... У энтова перезвон смелый: тили-тилин-длин-длянь... А у этого будто один колоколец. И не урядник. И не штраховой, энтот на одних бубенцах ездиить. Да уж не до вас ли? Слыхать, кривой сгоняет ребят. Либо инспектор. Ну, теперя шуметь будет, дюже ответственный.
Галина вышла из лавки. Вдоль терявшегося в сумерках порядка изб бежал без шапки Василий, стучал батожком в оконце и кричал:
— Выгоняй ребят в училищу, начальство требует.
Подбежал к Галине:
— Инспектор приехавши, требуют.
Около училища стояла тройка, чуть пошевеливая бубенцами; широкие сани с ковром.
В сумерках неосвещенного класса, в волчьей шубе, в мохнатой шапке и в теплых сапогах ходил, поминутно оборачиваясь, какой-то круглый, толстый, небольшого роста человек, бесцеремонно заглядывал в комнату учительницы и пронзительно, неприятно кричал:
— Безобразие! Непорядок! Что это такое!..
И, увидев в смутных сумерках Галину в шубке и шапочке, накинулся:
— Ждать заставляете!..
— Я не была предупреждена...
— Депутацию прикажете посылать?.. И школа, по всему видно, распущена... Так в шубе и будете принимать?
Галина, чувствуя подступивший ком к горлу, пошла раздеться. Ребятишки наполняли класс и, испуганно оглядываясь, рассаживались по партам. Василий зажигал лампу. Галина стала у крайней парты, стараясь держать себя в руках.
Маленький кругленький человечек все катался по классу, волоча шубу и не глядя на девушку.
— Молитву!
Стуча и шумя ногами, поднялись ребятишки и повернулись к иконе, которой не видно было в затянутом чернотой углу. Инспектор придавил лоб тремя сложенными в крест пальцами, дожидаясь.
— Марфуша, читай, — сказала Галина, преодолевая все стоявший у горла ком.
— По фамилии!.. — пронзительно закричал инспектор, все держа на лбу пальцы и слегка наклонив в выжидании голову.
Галина на секунду запнулась, с усилием припоминая.
— Баландина, прочитай молитву.
Девочка подняла к черному углу синие глазки, придавила, как и инспектор, ко лбу пальчики и тоненьким голоском:
— Преблагой...
Да вдруг повернула голову, глянула из-под руки на учительницу:
— Да мы уж читали утресь молитву...
— Читай, читай...
Инспектор так и закипел и покатился по классу:
— Вы имеете понятие о школьной дисциплине? Или это пустой звук для вас?..
— Преблагой господи, ниспосли благодать духа твоего святого...
Инспектор истово крестился, поглядывая на учеников, которые тоже взапуски крестились.
Когда кончили, инспектор сказал:
— Ну, ты, крайний. Семь яблоков да три, да четыре отнять от них, а остальное раздать троим, сколько каждый получит?
Мальчишка глядел, разинув рот и глаза.
— Ну, что ж ты?.. Покажи руки.
Мальчик, не понимая, протянул руки, черные, с траурными ногтями.
— Что это у тебя, руки?! Это — лапы с когтями. Ну, ты, ты, покажи... У всех одно и то же... Звериные лапы, а не руки. Чтоб сейчас постригли ногти. Марш по домам!..
Ребятишки, всё не понимая, сгорбившись, по-заячьи оглядываясь на инспектора и толкаясь, вывалились из класса и побежали по улице.
Инспектор прокатился по классу и подошел вплотную к неподвижно стоявшей Галине.
— Вот что я вам должен... — и осекся.
Он ни разу до этого не взглянул в лицо учительнице, все время раздраженно чувствуя только ее неподвижную безответную фигуру. А теперь взглянул в эти запушенные густыми ресницами девичьи глаза, влажно сиявшие не то от волнения, не то обидой и горечью. И щеки горели молодым ярким румянцем.
— Да вы садитесь, пожалуйста... С ребятами ведь нельзя, дисциплина нужна... Эй, кто там!.. — инспектор все старался стащить с себя тяжелую шубу. — Человек... сторож!
— Василий, — позвала Галина, — снимите.
Василий неуклюже стащил шубу, а инспектор, стараясь сделать это ловко и с трудом перегибаясь через живот, снимал калоши.
Без шубы он оказался еще более круглым и подвижным, с голым лицом и тремя седеющими волосками на подбородке; и все потирал руки.
— Проклятая служба... Устал, понимаете, устал, сколько проехал, намерзся... Благо еще потеплело сегодня... Опять надо ехать, надо опять, иначе не успею объехать... Позапущено везде... Не поверите, не школы, а бог знает что... Вот у вас ученики прекрасное впечатление производят, осмысленные лица, ну, словом, совсем другое...
Он все потирал руки, присел на парту, опять встал.
«Господи, да чего ему надо...»
— Поверите, глотка чаю за целый день не успел... Торопишься, торопишься...
— Может быть, стакан чаю? — неуверенно спросила Галина в недоумении.
— Бели только не стесню... если только не стесню... Я ужасно боюсь причинить затруднения вам... Позволите?
Он прошел в ее комнатку, а она позвала Василия.
— Василий, голубчик, поставьте самовар, а когда подадите, посидите, пожалуйста, возле дверей. Пожалуйста, никуда не уходите...
Инспектор поглядывал на открытки, в уютном беспорядке лепившиеся по сосновой стене. Чистенькая постель, книги и журналы. Веяло уютом, милой девичьей чистотой.
Кипел зеленый самоварчик, иногда пел тоненько и заунывно.
Инспектор говорил без умолку, передавал городские новости, ругал директора, рассказывал о театре.
— Должность наша собачья и, откровенно сказать, никому не нужная. Ведь я отлично знаю, как вы все нас ругаете и терпеть не можете. Да и я бы на вашем месте... Но поймите же, был я учителем гимназии, с директором нелады... Все из-за учеников, — находили, я слишком мягко с ними... Пришлось уйти. Ну, здесь... я понимаю, собачья должность. По-собачьи кидаешься, грызешь, лаешь, — не станешь этого делать, попросят. Безвыходно. И никому это не нужно.
«Да он не сошел ли с ума?»
Раза два Галина выходила посмотреть, тут ли Василий, — он дремал, поклевывая, на скамеечке. А когда возвращалась, видела сквозь щель отворяющейся двери, инспектор торопливо поправляет перед ее маленьким зеркальцем длинную косичку жиденьких волос от уха наискось через круглую лысину.
В окнах уже чернела ночь, и слабо погромыхивали бубенцы на устало встряхивающихся лошадях.
— Ведь, как вам сказать, я никогда не был женат; как говорится, без хозяйки дом сирота. С другой стороны, живешь, служишь, что же дальше? Зачем все?
Галина спокойно смотрела на него, на его круглую голову, нос пуговичкой и вдруг почувствовала: она — инспектор, а он на положении учителя. Хотелось рассмеяться, но сделала усилие и предложила еще чаю.
