Галина спокойно смотрела на него, на его круглую голову, нос пуговичкой и вдруг почувствовала: она — инспектор, а он на положении учителя. Хотелось рассмеяться, но сделала усилие и предложила еще чаю.
Уже было около двенадцати часов, когда инспектор стал прощаться. За черным окном затрепыхали бубенцы, зазвенел колокольчик, все слабея среди тишины, пока не замер.
Галина постояла, расклеила пальцы, сняла зеркальце и глянула. Оттуда глянуло милое с опушенными глазами лицо и с гордым вырезом ноздрей. Улыбнулась, и там улыбнулись милой улыбкой, набежала ямочка.
«Дурак!..»
И повесила на место зеркальце.
Хотелось поскорей уснуть, и все мотались среди бесконечных снегов инспектора, никому не нужные, непоседливые. И надо было что-то додумать.
Она натянула одеяло до подбородка.
«Дурак!..»
А кто-то сказал:
«Разве только для тебя счастье?»
«Так то — я, а то — он...»
И стала сладко засыпать.
Долго утром не могла справиться с ребятами Галина. Сбились в кучу и наперебой рассказывали про инспектора, про его волчью шубу, мохнатую шапку, огромные сапоги.
— Галина Александровна, дай ты нам ноженки, когти обрежем.
И целых пол-урока резали друг другу ногти; смех, крики; кому обрезали до самого мяса, и сочилась кровь. На партах, как шелуха слоями валялись обрезки ногтей с черной грязью.
— А ну, кто разрешит вчерашнюю задачу?
— Я, я, я!..
Все повскакали.
Галина четко и ясно сказала условие, с удивлением глядя в широко открытые внимательные детские глаза
«Да они новые, мальчишки эти и девчонки... Когда же это...»
— Ну?
— Три.
— Два, два, два!.. — закричали все, подняв руки.
— Так, по два яблока каждому.
И, чувствуя новую близость к ребятам, сказала:
— Ну, я вам почитаю что-нибудь.
Ребятишки радостно взгромоздились вокруг нее на партах, друг на друге.
В первый раз, читая, она испытывала удовольствие. Взглянет мельком, а в нее с жадным вниманием впились пятьдесят пар детских глаз.
«А какими они перед ним-то идиотами были...»
Через несколько дней инспектор снова неожиданно появился. У него был довольно сконфуженный вид. Приехал днем. Оправдывался тем, что надо было возвращаться. Целый час пробыл на уроке, ласково спрашивая детей.
Галина спокойно с прячущейся усмешкой вела занятия.
«Таких стричь надо...»
И уверенно попросила похлопотать об отпуске средств на библиотеку. Тот засуетился, обещал непременно устроить, поговорить с директором, с Никифором Лукичом, попечителем школы.
Галина сдержанно благодарила.
В деревне, как в одиночке, время ползет убийственно, а оглянешься — сзади месяцы и годы.
Вот и зима перевалила через морозы, стала слабеть. На пригреве стала капать с крыш капель; тени на снегах крепко посинели, и восход солнца по порядку передвигается за избами все ближе и ближе к церкви. Летом оно всходит по другую сторону от церкви.
У Галины все то же, все те же ребятишки, все те же бабы с усталыми лицами, с хворостями и горем; те же мужики по разным делам приходят; та же заваленная снегом улица, тот же колодец посредине с намерзшим бугром у колоды.
И где-то далеко-далеко маячит город, театр, «Пиковая дама», вечеринки, молодежь — все, без чего, казалось, жизнь не в жизнь, маячит вдали и становится почти воспоминанием.
Приехал доктор, прибежала Гашка звать к матушке.
— Опять приехали раскосые гости да че-орные.
Гашка покатилась со смеху, потом сразу стала серьезной, с тупым животным подбородком и удивленно круглыми глазами.
— А у меня жаних есть.
— Ну, что же замуж не выходишь?
— Ды кладки требует: чтоб тулуп мне, ды два одеяла, ды две подушки. А отец с матерью не дают.
— Отчего?
— Не из чего.
— Жалованье собирай на приданое.
— Отец с матерью забирают.
— Зачем же ты отдаешь?
— Как же не давать? Никифор Лукичу за рендованную землю все несут.
Она постояла, переминаясь с ноги на ногу, что-то туго вспоминая.
— Поп дюже гоняет и матушка.
— За кем гоняет?
— За женихом.
— Как же гоняет?
— А с дрючком. Как жаних придет, матушка закричит как резаная, а батюшка ухватит дрюк да за им; он через плетень, а я в катух сховаюсь.
Она смотрит на Галину выкатившимися рачьими глазами и вдруг захохочет, глаза искрятся, становится красной — кровь с молоком.
— Побегим, што ль? Ждуть.
Галина не пошла. «Задается этот доктор...»
Целый вечер не читалось, была сердита, ничего не хотелось делать. Взяла зеркало, глянула, оттуда посмотрело злое лицо.
Долго не могла уснуть. Чернело немое окно и в своем молчании говорило об одиночестве, заброшенности, однотонных днях, которые теряются во мгле скучного будущего.
Потушила лампочку, легла не раздеваясь, упрямо закрывая неслушающиеся глаза. А когда открывала, все так же угрюмо смотрело черное оттаявшее окно.
Да и что ждет ее?
В лучшем случае выйдет замуж за учителя, ну вот хоть за того... высокий, черный, что провожал тогда с другими... на елке... И... и начнется... Пять человек детей... ревут... все ревут... подушкой им рот... маленькой подушечкой...
Она всхлипнула, зарылась лицом, и поползли соленые едкие слезы, впитываясь в подушку.
...Подушечкой рот... а потом... потом что бывает? Вдова, семь человек детей, а сама костлявая, некрасивая...
«Боже мой, боже мой!..» — с отчаянием повторяла она, силясь удержать слезы.
И долго это тянулось. Потом за стеной тяжело стали стучать поставы, гремели жернова. А Василий говорит: «Мельница мукомольная пошла в ход... все-о перемелет... ничего, перемелет...» Да выкатил по-рачьи глаза, да как заревет: «Подымай, ребята, потолок!..»
Вскочила Галина, а в окно такой яркий свет — из-за церкви солнце бьет.
— Господи, да ведь утро!..
За стеной стучат, бегают ребятишки. И Василий случит в дверь: «Ребята собрались, вставайте...»
Плеснула в лицо студеной водой, пригладила волосы и пошла в класс. А класс весь залит солнцем, весь до дальних углов, и в окна нестерпимо блестит обтаивающий снег.
Ребятишки радостно на разные голоса здороваются с ней, машут руками.
— По местам, дети.
Читают молитву, шуршат книгами, тетрадями.
И начинается все то же: три да семь, и из девяти два, и три раза по три, и что такое сумма, и что такое разность, и все, что так старо для учительницы и так ново, неожиданно и трудно для ребят, широко раскрывающих в напряжении глаза.
И кто-то спрашивает:
«Тебе скучно?»
«Не знаю... мне некогда...»
«Помнишь: все ждала окончания гимназии — пятый, шестой, седьмой класс, вот восьмой и все по-иному — весело, радостно, свободно, точно через порог переступаешь... Кончила, и — сопливые, грязные ребятишки, прокислый запах полушубков, онучей, холод, угар, теснота, бабы с больными животами, сумеречные зимние дни, долгие, долгие ночи, и деревня молчит... так тихо, собак не слышно... Помнишь?..»
«Помню».
Урок тянется, переменка, второй. Уже воздух тяжел, насыщен усталостью, деревенеют лица, тухнут глаза; становятся похожи на тех тупых дураков, что огорошили ее в первый раз.
Слышно, за окном старый гусь с бугристым клювом громко, трубным голосом, вытянув шею, крикнул солнцу, теплу, синему небу, искрящемуся простору. А тоненький голосок в классе сказал, перебивая отвечавшего:
— Дормидонтов гусак кричит.
И разом вспыхнуло оживление.
— Не Дормидонтов, а бабки Козлихи.
— И не Козлихи, а Старого Ерика Тулпана.
— Брешешь...
— Сам стрескай...
— У Тулпана во как...
Мальчишка, вобрав вместе с ситцевой рубашонкой весь живот так, что ребра вылезли, и, сделав гусиное лицо, крикнул по-гусиному; за окном отозвались гуси.
В классе — невообразимый содом: на четвереньках лазают по партам, роняют перья, карандаши, книги, их дергают, хватают за ноги; другие лезут на подоконники, кричат по-птичьи. И все в разном: в пестрядинных портах, в отцовских сапогах, в лаптях; девочки в маленьких, уродливых, по-городскому, кофтах, и в косичках заплетены цветные тряпочки.
У всех ребятишек на лицах одно и то же, и в то же время лица разные, больше курносые. Немытые густые волосы — в кружок; много голубоглазых.
Иные, среди гама, сидят в забывчивости, раскрыв рот, тупо глядя перед собою невидящими глазами.
Галина стоит, улыбается. Ей смешно, как она вчера сделалась вдовой и... семеро детей.
Все улыбаясь, она спокойно смотрит на этот содом. Но, пожалуй, довольно.
— Ну, будет, дети.
Упустишь огонь, не потушишь, — выпусти ребятишек из рук, забрать потом трудно. Когда в эту толпу вселится бес своенравия, из школы хоть беги.
— Довольно же!..
Голос ее тонет в шуме и криках. У девушки дрогнула тонкая бровь и набежала на переносице морщинка. Взяла у ближайшего линейку и резко постучала о парту.
— Тише!
Но и это потонуло, лишь ближние перестали таскать за волосы и ездить друг на друге.
Тогда, одолевая шум, Галина сказала крепким голосом:
— А кто из вас, дети, видел диких гусей?
Разом упавший шум воровато пополз по классу — слезали с подоконников, вылезали из-под парт потные, взъерошенные, с возбужденно сверкающими глазами маленьких зверьков. Потолкались, поерзали на месте, пошушукались, и все стихло, и все выжидательно смотрят на это белое с легким румянцем лицо, на котором между тонкими бровями морщинка.
