что обожженные красные кирпичи и не претендуют на винтажность. Сам он предпочитает нарочитую современность, металл и стекло, как в его собственной квартире, но здесь все очень приятно, чудесная работа. И, угнездившись в комфортном широком кресле, пристроив руки на животе, он воспаряет над оркестром, в каком-нибудь метре от авансцены. Они все будут петь для него. Погасят свет, и он поглотит эту музыку.
Сразу становится понятно, что постановка очень хорошая. Верн не большой любитель Моцарта, ему по душе что-то более прямое и напористое, но в этой интерпретации «Женитьбы Фигаро» легкость и сложность истории прекрасно переплетаются между собой. Это постельный фарс и история о настоящей любви; там есть и прыжки из окна, и тягостное искупление; это просто баловство, но зрителю следует относиться к любовным приключениям слуг так же серьезно, как к романам графов и графинь. Дурачество сменяется трогательностью и наоборот, а золотистые струны, дрожащие у Верна под ногами под руководством дирижера в белом фраке, создают тот самый подходящий звук для переменчивого характера этой истории. В целом радостно, но немного грустно! – говорят скрипки. В целом грустно, но немного радостно! – вторят виолончели. Что бы вы ни чувствовали, – вступают духовые, – вы все поймете правильно. Скрипки уточняют: Но все может измениться! И духовые соглашаются: Все может измениться!
Слуга Фигаро – хитрый, юркий, красивый, курчавый бас – кривляется и скачет по ступенькам. Камеристка Сюзанна, его невеста, – сдержанное сопрано – на вкус Верна худовата, но, бесспорно, очаровательна. Их хозяина играет баритон из Германии, и у него очень хорошо получается передать мрачный, едкий сарказм графа. В его позабытой жене чувствуется основательность старой школы, и сцена, где она надрывно вздыхает среди простыней, доставляет Верну большое удовольствие. Но все четверо играют как следует: не просто перемещаются с точки на точку и механически работают голосовыми связками, как делали некоторые известные артисты, когда Верн попадал на их выступления. У всех живые и экспрессивные лица, все остроумны. Все исполняют партии откуда-то из глубины этой истории о том, как граф, гордо упразднивший право первой ночи в своих владениях, теперь хочет вернуть его назад, чтобы добраться до Сюзанны в ее брачную ночь. Смех, возмущение и страх преследуют друг друга во время хоровых партий, когда они гармонизируют свои разногласия, обыгрывают технические сложности с такой легкостью, словно, улыбаясь, стряхивают соринку с рукава. Великолепно. Мастерски. А декорации, словно отдельный комплимент Верну, очень напоминают архитектуру его лондонских домов, сведенных к линиям, плоскостям и свободным пространствам.
Но почему, окруженный такой красотой, Верн в глубине души чувствует себя несчастным? Откуда это легкое, но нарастающее ощущение того, что что-то не так. Почему, глядя на темный амфитеатр, полный сияющих восхищенных лиц, Верн чувствует, что это удовольствие, за которое он заплатил, над ним словно насмехается. И это не просто тревога. Не просто мысль. Он чувствует это. Чувствует спазм в животе, чувствует боль в шее, чувствует монотонное покалывание нервных окончаний в руке. На мгновение он даже задумывается, а не приступ ли у него, потому что на самом деле его боится. Но в груди ничего не болит, не колет, в левой части туловища, откуда, говорят, все начинается, ничего не беспокоит. Он невредим. Облачен в тяжелые доспехи. Так что же не так, со злостью думает он. Что не так, когда все так? Итак, инвентаризация. Все в порядке. Он богат. Мир таков, каким он хочет его видеть. На парковке стоит его «Бентли». Он может позволить себе любое удовольствие. Его окружают изысканные вещи, ему можно все. До смерти (определенно) еще далеко. И все же что-то не дает ему покоя; что-то, происходящее на сцене. Может, песня Керубино? Паж Керубино, которого играет девушка, чьи бедра, надо сказать, прекрасно выглядят в галифе, по большей части просто заигрывает, словно более веселая и юная версия графа, но во втором акте его голос становится заунывным и жалостным.
Ricerco un bene fuori di me,
non so chi’l tiene, non so cos’è
Над авансценой вспыхивают субтитры.
Благословенье сердца ищу я у других,
Не знаю, у кого оно и в чем же состоит
В этом дело? Мучения заканчиваются, как только кончается песня, и Моцарт снова соскальзывает в фарс. Керубино прячется в шкафу. Керубино выпрыгивает из окна. Фигаро прикидывается, что это был он, и ему это почти удается, входит веселый садовник. Все снова хорошо или, во всяком случае, получше. Но затем в конце акта врывается граф в разношерстной группой слуг, и в один момент Сюзанна, Фигаро и графиня оказываются в дальнем конце сцены напротив графа и его слуг, и все они поют по очереди, как две враждующие банды. Внутри у Верна снова сжимается загадочный комок, снова срабатывает загадочный сигнал тревоги. Там дерут глотки силы любви, здесь – музыкальная армия… чего? Злобы, мстительности, досады, а во главе всего этого – отчаянная зависть, звучащая в голосе графа, написанная на его лице. Может, было бы лучше, если бы Верн наблюдал эту сцену с другого конца, чтобы не было впечатления, будто армия влюбленных поет против него. Возможно, в этом все дело: он занял не ту ложу и теперь не на той стороне.
Во время антракта Верн ковыляет в сад к своему официанту, не обращая никакого внимания ни на бумажные фонарики на деревьях, ни на воодушевленных гуляк, и каждый, кто встречается с ним взглядом, спешит убраться с его пути. Он усаживается и ждет, пока его обслужат. В этот раз он ест так, словно пытается похоронить что-то внутри себя, орудуя ложкой и вилкой, точно лопатой. Пошел бы этот Моцарт со всеми своими изящными переходами на хер. Верн ест белокорого палтуса. Верн ест сливочный соус. Верн ест фазана. Верн ест сморчки. Верн ест рокфор. Верн ест виноград. Верн ест трюфели. Верн ест.
Джо
– Мисс, а правда, что вы были подружкой рок-звезды? – спрашивает Хэйли.
Двадцать восемь старшеклассников разной степени музыкальной одаренности бексфордской общеобразовательной школы, глядевшие на нее без всякой надежды, тут же оживляются в предвкушении возможной смачной истории. Джо понятия не имеет, как этот слушок о ее прошлой жизни мог просочиться к ученикам; разве что его разнес Маркус, но тот, будучи отпрыском двух учителей собственной школы, так старался откреститься от этой позорной участи, что, едва ступив за ворота, он задирал голову, нацеплял непроницаемое выражение лица и саркастично кривил губы, упорно делая вид, что Джо
