уже прошла столько испытаний и стольким пожертвовала… Сегодня суббота, а значит, осталось три дня. Сколько еще заданий Николас для меня придумал?
Я разворачиваю записку.
«Я никогда не встречал никого столь решительного, как ты. Дженни – ничто по сравнению с тобой. У твоей истории будет другой конец. Я хочу, чтобы весь мир увидел эту решимость. Твоя задача на сегодняшний вечер: спеть с джаз-бэндом».
Я очень боюсь сцены. В детстве очень хотела стать артисткой, но каждый раз, выходя на сцену, превращалась в камень. Но теперь меня это даже не смущает. Я могу победить страх.
Место и время указаны ниже, в конце записки.
Мне нечего делать до вечера, и это кажется такой пустой тратой времени… Я предпочла бы выполнять очередную глупую задачу, чтобы занять свой разум, это дало бы мне по меньшей мере иллюзию прогресса. Мне не нравится бездельничать в отпуске, пока я нужна своей семье.
Я открываю фотографии на своем телефоне, чтобы отвлечься стихотворением.
Вселенная
Как невеста днем нежна, красотой манит меня,
Но всю ночь, как луна, так изменчива она:
Отвратительна, грязна,
Клубком змей оплетена.
Днем манит меня гулять, спелые фрукты собирать,
Сладкий аромат цветов вдыхать.
Ночью скалится, как хищник
Бессердечный, крови ищет.
Днем притворно хороша, ночью искренне страшна,
Тянет когти и рога, насквозь чтоб пронзить меня.
Разве это верный друг, если хочется ему
Жизнь и молодость мою?
Если тащит меня в ад?
Кристина Розетти
Это стихотворение пугает меня. Кто из нас хищник: Николас или я? Что, если это я играю с ним?
Откидываюсь на спину и закрываю глаза, но от этого мысли только сильнее роятся в голове. Я распахиваю глаза и начинаю считать удары сердца, но это лишь наводит меня на мысль, каково было бы вообще не иметь его – быть нежитью или просто мертвой. Интересно, бьется ли сердце у Бога, или он как вампир, питающийся энергией каждого существа на земле? Хотела бы я спросить папу, что он думает о такой трактовке, но вряд ли ему понравилась бы моя теория о том, что Бог может быть вампиром.
Я перехожу к подсчету деревянных досок на потолке, но рано или поздно мне придется признать тот факт, что прошлой ночью я позволила своему колодцу открыться. Теперь эмоции просачиваются наружу, как вода из протекающего крана, который нужно починить, но я понятия не имею, как.
Мне нужно восстановить контроль над эмоциями. Единственный способ победить – скрыть свою печаль, а для этого нужно скрыть все остальное.
Я черпаю силы, думая о папе, – но не о том, что он болен, а обо всех случаях, когда он становился моей опорой. Например, однажды я поскользнулась, взбираясь на горку вопреки запретам мамы, и сломала руку. Пока я плакала, а мама кричала, папа спокойно подхватил меня, как будто ничего не случилось, и усадил в машину, как обычно. Ощутив его спокойствие, я перестала плакать и теперь могу сделать то же самое.
Самое сложное – сдерживать эмоции, которые уже просочились наружу и оставили водянистые пятна. Сначала я пытаюсь усмирить счастье, контрастный, полупрозрачный желтый цвет. Я испытала его прошлой ночью, бросая бусы на статую. Представляю, как некогда круглое и веселое папино лицо искажает боль, и счастье безропотно уходит обратно в колодец.
Печаль усмирить сложнее. Она колышется и перетекает, как синева моря, прячась в изгибах моих вен. Есть искушение позволить ей остаться, но это означало бы капитуляцию. Я выдавливаю печаль из себя, представляя папу, вечно здорового, благодарного за то, что я сохранила веру в чудо и пошла на риск ради него, и печаль отступает от моей решимости.
Труднее всего избавиться от чувства вины. Оно серое и неуловимое, как грозовая туча, и отказывается прятаться вместе с другими цветами. Вина разъедает меня, превращая внутренности в облако удушающего тумана. И поскольку не могу отгородиться другими цветами, я позволяю ему остаться. В конце концов, Николас сказал, что не хочет дарить мне вечную жизнь, потому что я грустная. Он не упоминал о чувстве вины.
Я барахтаюсь в этом чувстве вины до тех пор, пока не наступает пора собираться.
Я выбираю белое хлопчатобумажное платье с нежно-голубыми вертикальными полосками и подчеркивающим талию большим сизым бантом. От влажного воздуха волосы лежат волнами, и я наношу легкий макияж. Улыбаюсь своему отражению. Я воплощение воздуха и легкости, и никто, глядя на меня такую, никогда не заподозрит дыру в моем сердце.
Когда выхожу из своей комнаты, Генри уже нет. Я стараюсь не акцентировать на этом внимание. Позволяю туману скрыть и это чувство тоже.
Джаз-клуб совсем не похож на то шумное, декадентское место, где я впервые встретила Николаса. Атмосфера здесь классная, простая и непринужденная: классический деревянный бар, выцветшие зеленые стены, покрытые эклектичными произведениями искусства, которыми я могла бы любоваться весь день, крошечная сцена, установленная перед окном, выходящим на улицу, и несколько маленьких столиков и стульев.
Я удивлена, увидев Николаса в светлых джинсах и серой футболке. Он сидит, откинувшись на спинку деревянного стула, и потягивает пиво. Его кудри лежат мягкими и естественными волнами. Когда Николас улыбается мне, небольшой прилив желания, горячий и красный, вспыхивает сквозь мой туман. Николас берет со стола розовую розу, завернутую в золотистую оберточную бумагу, и протягивает мне.
– Мой любимый цвет… – Я обхватываю ладонью гладкий, лишенный шипов стебель.
– Я так и предполагал. – Улыбка Николаса более застенчивая, чем когда-либо прежде. Что-то сдерживает его обычную самоуверенность.
– Зачем ты это делаешь?
– Что ты имеешь в виду? – Его улыбка исчезает.
Я помахиваю цветком перед его лицом.
– Ухаживаю за тобой, конечно. Разве за тобой раньше не ухаживали? – с серьезным видом интересуется он.
Я думаю о Генри.
– Пожалуй, нет. Но зачем все это?
Николас мог бы просто укусить меня в шею, дать мне свою кровь и покончить с этим, или же прогнать и никогда больше не думать обо мне.
– А должна быть какая-то причина?
– На все есть своя причина.
– Верно. – Николас колеблется, прищурив глаза, ища во мне что-то, чего я, вероятно, не могу ему дать.
– Если я обращу тебя, мы будем связаны на очень долгое время. Было бы восхитительно, если бы мы сблизились.
– О-о-о… значит, я тебе вроде как нравлюсь?
Николас ухмыляется, и это оживляет во мне крошечную частичку радости, которую чувство вины тут же безжалостно поглощает.
Я пытаюсь изобразить
