всеобщей — карнифаг пожирал их. Это была быстрая, но чрезвычайно мучительная смерть, так как тело превращалось в слизь, начиная с пищевода. Могло пройти от восьми до десяти минут, пока нервные центры перестали бы регистрировать боль растворения. Но самая большая прелесть этой смерти заключалась в ее полной необратимости. Против этого средства не было никакого противоядия и никакое промывание желудка или другой подобный прием не могли остановить процесс, если он начался и затронул хотя бы несколько клеток. Как только начиналась цепная реакция, жертва была обречена. Нойес называл это для себя эффектом Шалтай-Болтая.
Он положил карнифаг на место.
«Давай, глотни его, ну!»
— Очень смешно, Кравченко.
«Я серьезно. Ты что, думаешь напугать меня, размахивая этой смертельной жижей? Как только тебя не станет, я получу новое тело. Может, и ты там окажешься вместе со мной после моей новой трансплантации».
Нойес потянулся за склянкой.
«Поднеси ее к губам, и вперед, это просто».
— Нет уж. Черт тебя побери! Я сделаю это, когда сам захочу, а не тебе на забаву!
Ему показалось, что он услышал смех Кравченко. Отложив склянку, Нойес снял пижаму и принялся за свой утренний ритуал.
Религиозное отправление. Он потянулся за томиком «Бардо». Несчитанные поколения предков-христиан завертелись как турбины в своих могилах в Новой Англии, когда последний и единственный представитель рода Нойесов открыл тибетскую святую книгу. Как обычно, он открыл главу о смерти в начале книги, и низким голосом прочел:
«О благородный, слушай. Сейчас ты чувствуешь лучи ясного света Чистой Реальности. Узнай их. О благородный, твой интеллект в существующем мире не являет собой ничего реального вне понимания того, кто является истинной реальностью — Вседобрейшего. Но твой интеллект совсем не ничто. Незатененный, сверкающий, ужасающий и радостный, он является частью сознания Вседобрейшего Будды».
Утренний туалет. С минуту он постоял в поле вибратора.
Питание. Он заказал скромный завтрак.
Упражнения. Кряхтя, он сделал одиннадцать отжиманий и семь наклонов.
Он поел. Оделся. Было десять утра. Он вернулся с Родитисом из Сан-Франциско прошлым вечером и все еще жил по стандартному тихоокеанскому времени, что сделало его пробуждение еще более затруднительным. Включив экран, Нойес увидел, что внешний мир выглядел веселым и солнечным, и солнце было по-апрельски теплым, а не жестким и холодным, каким бывает зимой. Он жил в маленькой квартирке в Воллинфорде, округ Гретер Хартфорд, Коннектикут, на одинаковом расстоянии от Манхаттана и его родного Бостона. Он старался держаться подальше от Массачусетса, но периодически дела заставляли его приезжать туда. Одно из этих дел было навязано Родитисом: он настаивал на том, чтобы каждый год они оба посещали собрание их класса в Гарварде. Это было невыносимо. Любое окно в прошлое было источником боли. Все, что напоминало ему о времени, когда он был молод и имел перед собой широкие перспективы: блестящую карьеру, многообещающую женитьбу, прекрасный дом и наслаждение традициями. Он провалился на экзаменах в колледже. Женитьба его не состоялась. Теперь он был богатым человеком, но только благодаря Родитису, который подобрал его и набил ему карманы деньгами, как бы в уплату за его душу. У Нойеса было достаточно денег, но тратил он мало и жил на скудные средства не из-за отсутствия воображения, а просто потому, что не хотел верить в то, что щедрость Родитиса, которая свалилась на него, была реальной.
— Чарльз! Чарльз, ты уже встал?
«Голос твоего хозяина», — сухо заметил Кравченко.
— Я здесь, Джон, — ответил Нойес, мысленно послав волну ненависти в сторону своей второй личности. — Иду!
В одну из стен гостиной был вмонтирован телеэкран, связанный с коммуникационным устройством Родитиса. Где бы ни был Родитис, возле любой станции связи в пределах своей обширной территории, он мог включить это устройство и предстать перед Нойесом в его квартире в виде трехмерного изображения в натуральную величину. Нойес подошел к экрану и предстал перед плотной фигурой своего друга и работодателя. Родитиса окружала обстановка его офиса в Джерси: счетчики акций, компьютерные балки, фильтры данных и большой зеленый экран аналитической машины. Родитис выглядел очень бодро.
— Чувствуешь себя лучше? — спросил он.
— Более менее, Джон.
— Вчера вечером, когда мы возвращались, ты был в паршивой форме. Я даже беспокоился о тебе.
— Мне всего лишь надо было выспаться.
— Только что пришло подтверждение из монастыря о получении вклада. Хочешь посмотреть, что сказал по этому поводу гуру?
— Хочу.
Родитис сделал жест рукой. Изображение задрожало и исчезло, на секунду экран заполнила дымчатая голубизна, затем послышался щелчок, и изображение опять задрожало — кассету вставили в магнитофон, и в квартире Нойеса появилась комната святого из Сан-Франциско. Нойесу показалось, что он чувствует запах благовоний. Гуру, не переставая улыбаться, рассыпался в благодарностях за щедрый подарок Родитиса. Нойес с беспокойством прослушал все это, удивляясь, зачем Родитису понадобилось доставлять ему эти несколько скучных минут. Конечно, гуру должен быть благодарен за вклад в миллион долларов, конечно, он должен был сказать, что Родитис исключительный по мудрости человек и что он заслуживает многих перерождений. У Нойеса возникло неприятное подозрение, что Родитис искренне верил в то, что говорил гуру: что он действительно обладал этими достоинствами и хвалили его не за деньги. Как тот звуковой скульптор, который подкупил критика из «Таймс», чтобы о нем написали хвалебную статью, а затем собрал всех своих друзей и с гордостью прочел им этот бред. Не было и дня, когда бы Нойес не сталкивался с наивностью, лежащей в основе энергичного, расчетливого и безжалостного Джона Родитиса.
Гуру закончил свою речь и исчез с экрана. Снова появился сияющий Родитис.
— Ну, что ты об этом думаешь?
— Отлично, Джон. Просто здорово.
— Он действительно рад приношению.
— Конечно. Это было очень здорово.
— Угу, — сказал Родитис. — Я буду подкармливать его время от времени. Я заставлю их назвать новое крыло в мою честь. Банк Душ Покойных Лам имени Джона Родитиса, или что-то вроде этого. Вперед и вверх, да? Ом мани падме хум, приятель.
Нойес не ответил. Кравченко, похоже, хмыкнул, что для Нойеса было как щелчок по лбу.
Затем словно машина, у которой переключили скорость, Родитис утратил свой радостно-самодовольный вид и сквозь деланно безучастное выражение его лица проступило напряжение.
— Марк Кауфман устраивает в субботу вечеринку в своем поместье на Доминике, — сказал он.
— Значит, у них закончился траур?
— Да. Это первое социальное мероприятие, которое он устраивает с тех пор, как старый Пол отправился на покой. Это будет большое, шумное и дорогое празднество.
— Тебя пригласили? — спросил Нойес.
— Меня? — Родитис опешил. — Грязного маленького nouveau riche[3] с манией величия? Нет,
