Хелье чуть ей не поверил, но вовремя опомнился. Годрик не обратил внимания на реплику.
Хозяйка ушла в кухню, а Отара попросил еще побренчать, но Годрик гусли ему не дал.
Яван и Дир появились вместе. Дир слегка протрезвел и был умыт.
— Прости меня, — сказал он Эржбете. — Мне тяжело, от меня женщины ушли.
В путь путникам хозяева дали целую торбу провианта и Дир, чувствующий себя виноватым, взялся ее тащить. Он же вывел ладью на середину реки, пока Яван и Годрик возились с парусом.
Сложив весла, Дир сел ближе к носу ладьи и подставил лицо ветру. Его собственный нос к счастью не сломался от удара кружкой. Хелье стало его жалко, и он подсел рядом.
— Не мое дело, конечно, — сказал он, — но если это не тайна великая, расскажи, за что ты умудрился впасть в немилость.
Дир помолчал, поразмышлял, и в конце концов заговорил.
— Сперва мы сражались с предателями.
— Это кто такие?
— Мятежники. В Вышгороде.
Хелье не стал оспаривать эту точку зрения.
— А потом из города начали бежать. На повозках, верхом, и пешком. И нас послали на все тропы, хувудваги, и во все концы, чтобы мы, заметь, не позволили улизнуть мятежникам. Меня с двадцатью ратниками отправили на северный хувудваг, узкий очень. Нескольких мы завернули обратно, и нескольких пропустили, потому что они были не из Вышгорода, а из других мест.
— А как их отличали?
— По выговору. Ну и вот. Стоим мы себе, и едет повозка, и человек десять охраны. Мы загораживаем путь. Спрашиваем, кто такие. Нам говорят — купцы. Я и еще один ратник, мы не поверили. Купцы говорят по-другому. А повозка крытая. Мы подъезжаем с двух сторон, я смотрю сзади, а парень спереди. Ну я и вижу, кто в повозке сидит.
— Кто же?
— Хелье, обещай, что никому не скажешь.
— Не скажу. Хотя, наверное, судя по тому, что за тобой приходили, все и так уже известно.
— Вряд ли. В общем, посадник ростовский в повозке сидел. Бывший.
— Ростовский?
— Святополк, — сказал Дир, понижая голос.
— Он, вроде, в Турове был посадником.
— То недавно. А перед этим в Ростове.
— И что же?
Дир помолчал, покусал усы, и сказал:
— Он всю мою семью… из долгов выкупил. А то быть бы нам холопами. И отцу, и матери, и дяде, и мне с братьями.
Хелье кивнул.
— И что же дальше?
— Он на меня смотрит, а я на него. Я сказал, что, действительно, купцы из Тмутаракани, нужно пропустить. А ратник вдруг говорит, что купцы-то может и купцы, а только едет с ними польский князь, которого велено ловить. Я говорю, что ж, польский князь пусть выйдет, а остальные пусть едут. Князь запротестовал. Тут же все повынимали сверды. Охрана мятежная струхнула. Князя мы вынули, остальных пропустили, а только ратник при этом как-то странно посмотрел. На меня.
— Понятно, что не на твою лошадь, — сказал Хелье.
— Что делать, Хелье, дружок. Бывают положения, когда не знаешь, что лучше — долг родовой или долг перед князем… Владимиром… столько долгов… а христиане еще хотят нам в добавление ко всем долгам долг перед Богом ихним на шею повесить, аки ярмо.
Хелье засмеялся и хлопнул Дира по плечу.
— Дал, стало быть, Святополку уйти.
— Стало быть, дал.
— Но кто-то заметил.
— Я вот и думаю, что второй парень заметил. Может, он тоже из Ростова. А может и нет. Не выдержал и донес.
— Не унывай, — сказал Хелье.
Годрик пробовал водить по струнам, придавливая некоторые из них пальцами. Получалось плохо, но неожиданно три звука подряд совпали с тремя нотами известной ему с детства песни. Годрик не замедлил повторить комбинацию. Напевая себе под нос, он попытался подобрать остальную мелодию, но не сумел.
Остаток дня прошел без приключений. Ладья, выбранная опытным Яваном, быстро продвигалась на юго-восток, прошла изгиб и повернула, следуя направлению Днепра, на юг. К утру предполагалось доехать до следующего поворота, где Днепр, следуя капризам своим и ландшафта, круто поворачивает на юго-запад.
В середине ночи к Хелье, сидевшему у руля, присоединился Яван, поправив в очередной раз парус. Остальные спали.
— Что это все-таки за люди, у которых мы были давеча? — спросил Хелье.
— Неустроенные люди, — ответил Яван.
— Это понятно. А все-таки?
Яван закутался в корзно, поерзал, повертел головой, и сказал:
— Лет пятнадцать назад Самуил, правитель болгар, сшибся с Базилем Вторым. У Базиля войско, ты наверное слышал, воспитывается сызмальства. Не успел родиться, тебя уже на учения посылают. Женятся люди, конечно, и детей заводят, но семью видят раз в год. И жены привычны, и дети послушны. Относительно, конечно. Тоскливо бывает.
Яван замолчал, будто вспоминая что-то, к делу не относящееся.
— Ну?
— А у Самуила войско — все больше сопляки да женатые всякие подмастерья. В общем, врезал им Базиль. Так врезал, что земля задрожала. И решил Базиль не отпускать побежденных с миром, чтобы потом опять с ними не воевать, но и у себя не оставлять, чтоб не тратить средства попусту. В общем, выколол он им всем глаза.
— Хорла еть… — пробормотал Хелье. — Листья шуршащие…
— Но не всем. Каждому сотому велел он выколоть только один глаз, чтобы этот сотый в качестве поводыря вел всю сотню обратно к Самуилу.
Хелье представил себя на месте такого сотого и похолодел.
— Привели. Самуил тут же и помер, возможно от досады, но, говорят, от горя и тоски. А ослепленные остались неприкаянные. Не все жены хотят содержать мужей-слепцов, в работу они не годны — что делать? Тогда некоторые одноглазые стали ходить по домам и по селениям, собирать тех, кто согласен был уйти в глушь и жить отдельно от мира. Из всех тысяч собрали человек сорок. И пошли себе. И уж не знаю, где и как, но еще человек двадцать к ним присоединилось из того самого греческого войска, что их давеча косило — калеки, у кого руки нет, у кого ноги. Базиль платит только вдовам, а женам калек и самим калекам не очень. Потому калеке, потерявшему во славу Базиля конечность, объясняется, что славный его час был там, на поле брани, а нынче он вроде бы лишний, и нечего мешать другим жить и видом своим смущать новобранцев, собирающихся в новое войско для новой славы. И подружились слепые болгары с увечными греками. Пришли куда-то, сами не знают, куда. Кое-как какие-то хибарки себе соорудили. У кого-то даже жены с ними прибыли, но по большей части все были одинокие. А властители со всех сторон знали о поселении, но не трогали его, решив, что так лучше. Мол, отделились, обособились, и леший с ними. Пусть живут. А дома ставили разрозненно, чтобы печенеги не решили, что там и вправду поселение, и не повадились бы грабить. Хотя глупо это, поскольку грабить нечего.
Яван замолчал и прищурился на луну. Ладью качнуло. Он встал и поправил парус. Вернувшись к Хелье, он добавил:
— Земледелием бывшим воякам заниматься не с руки. Слепые, увечные, да и плуг никогда в руках не держали, подмастерья хвоевы. По большому счету, кроме как на поле брани дубинами да свердами махать, они вообще ничего не умеют. Так и живут, кормясь кто чем может. У некоторых дети почти взрослые, на которых отец мой рассчитывал, мол, будут ему благодарны, а только еще год, два, и сбегут дети в места, где веселее. Отец мой и еще несколько купцов население подкармливают, по очереди. А Цветана, конечно же, ведьма страшнейшая, но полгода меня кормила, поила, одевала и спать укладывала, пока отец мотался по городам да весям — какое-то у него было очень срочное и запутанное межеское дело.
Хелье подумал, что Яван чего-то недоговаривает. Что-то было у Явана в прошлом, какая-то тайна. Не ведут себя так купеческие сыновья, не кидаются в сомнительные предприятия ради двухнедельной дружбы.
Воздух потеплел сразу после восхода, а к полудню стало жарко. Чувствовалась близость юга.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ТЕМНИЦА
Темница, в которой содержался Болеслав, не была темницей в полном смысле этого слова. Каменный прямоугольный дом соорудили много лет назад из остатков каких-то забытых древних военных укреплений, переложив их тут и там планками и повесив двери и засовы. Подвал отсутствовал. Заключенные содержались в двенадцати отсеках, по одному на каждого. В каждом отсеке имелось одно окно, настолько узкое, что в решетках отсеки не нуждались. Все двенадцать дверей выходили в проход, в конце которого располагалась еще одна дверь, ведущая в свободу и независимость. По местному уставу, в проходе всегда находился один охранник. Остальные охранники слонялись вокруг темницы. До Вышгорода тридцать аржей, а до ближайшего поселения, откуда большинство охранников было родом, четыре. Раз в день из поселения прибывал на громыхающей телеге пекарь, поставляющий охране и заключенным провиант. Отдыхала и жила охрана, сменявшаяся раз в две недели, в деревянной хибарке неподалеку.
