«Так это же не немцы, а власовцы!» — догадался Алексей, сразу вспомнив и то, что рассказывал Перекатный, и то, что позже пришлось слышать от Каретникова. Догадались, кого конвоируют, и все другие увидевшие их солдаты.
Рында, которому санитар накладывал жгут на перебитую осколком руку, приподнял побелевшее лицо и закричал:
— Куда ты их ведешь, Ремизов? Дай я этих гадов отведу… Я их быстро спроважу, хоть и однорукий…
Рында обернулся к Осташко, взмолился:
— Товарищ капитан, разрешите… Мне ж все равно в санроту идти…
Ремизов остановился и, понимая, что задумал Рында, растерянно и вопрошающе посмотрел на замполита. Остановились и власовцы. Как и Алексей, и Ремизов, и Рында, они поняли, что неотвратимо ожидавший их где-то впереди суровый суд народа, его возмездие в эти минуты внезапно и вплотную приблизились. И воспаленные, словно бы до дна выжженные злобой, опустошенные глаза, обращенные к Осташко, ни о чем не просили его, смотрели мрачно и почти безучастно… «Сейчас так сейчас». Только на лице одного чернявого, дюжего, стоявшего без фуражки, с кровоточащей ссадиной на щеке, словно пробудилось и замерло тупое, тяжелое недоумение.
— Веди, веди, Ремизов, — махнул рукой Осташко. — Сдашь в комендантский взвод. Где их захватили?
— Настигли артиллерийский обоз, а они, стервы, там… Засели и отбивались до последнего патрона… Видите, пришлось каждого вязать…
Алексей знал о приказе по дивизии — во что бы то ни стало, если попадутся, взять власовцев живыми. Надо было удостовериться: действительно ли гитлеровцы создают из этого предательского охвостья какие-либо регулярные подразделения. Пятеро пленных власовцев были первыми на пути из Новосиля.
Ремизов ткнул прикладом крайнего в цепочке, направляя власовцев дальше по траншее, но чернявый продолжал стоять и вдруг свистяще и хрипло выкрикнул:
— Алексей!.. Алеша!..
Первоначально мелькнула мысль, что он, Осташко, ослышался, настолько невообразимо было, чтобы его имя знал кто-то из этих в ненавистных серо-зеленых куртках. Или, возможно, он позвал кого-либо из своих?
Но чернявый тщетно дергал плечом, чтобы стереть со щеки стекающую на губы кровь, и боясь, что сейчас прикладом подгонят и его, торопливо выкрикивал:
— Алексей, погоди… Я тебе про отца скажу, про Нагоровку…
Осташко, чувствуя, как деревенеют и непослушными становятся ноги, принуждая себя, шагнул вперед и узнал Серебрянского. А узнав, будто задохнулся, и стиснутое удушьем горло не позволяло произнести ни одного слова. Да и ее нашлось бы этих слов. Он брезгливо и гневно смотрел на знакомое и одновременно такое чужое лицо Федора, на его подстриженные на немецкий манер волосы — машинка-нулевка прошлась только по затылку и вискам, — на разорванный, с непонятными, лоснившимися нашивками, воротник. А Серебрянский, обезумело глядя в расстреливающие глаза Алексея, сбиваясь и захлебываясь от волнения, а может быть, и от какой-то воспрянувшей надежды, восклицал:
— Жив… Жив Игнат Кузьмич… Слышь? Вернулся. Позапрошлую зиму видел, встречался. Пол-литра даже распили… И Танька жива… Собрались и уехали куда-то к ее родичам… Я тебе все по-честному говорю, как оно есть… Истинно!
Федор жадно следил, всматривался в Осташко — как он примет его слова? Но было святотатством, глумлением, что долгожданную весть сообщают ему, Алексею, эти оскверненные вероломством, изменой, ложью трясущиеся в страхе губы.
Над головами заревели штурмовики, они летели так низко, что, казалось, подхватывалась и гнулась вслед за ними полынь, травы… Гул затихал за курганом.
— По-честному? А она у тебя была, эта честь? — глухо спросил Осташко.
— Можешь и не верить. Дело твое… Только чего б я стал выдумывать? Мне это сейчас побоку…
— Ну, что еще скажешь, гад?
Федор снова судорожно задергал плечом. Кровь из ссадины сочилась вниз, по раскрыльям носа, на пошерхлые, запекшиеся, черные губы. Облизнул их, сплюнул.
— Гадом назвал? Только и всего? Весь разговор? А хочешь, Алешка, про Нагоровку услышать? Про твой Дворец? Эх, погулял я там, да мало…
— Уводи ты их, Ремизов, поскорей… от греха уводи, — не приказал, а скорее взмолился Алексей, чувствуя, как накатывается на сердце необуздываемое никакой человеческой волей ожесточение.
А позади бесновато рвалось:
— Что ж, ваша взяла!.. Ваша!.. Факт!.. Только знай, Алешка, я твоего старика пожалел, мог и выдать, мог запросто на виселицу отправить, да пожалел… Хотя, вижу, и не стоило… Напрасно… А вот Лембик, этот хрыч, должен был, когда его вздергивали, меня вспомнить… С ним мы квиты.
— Стой! — круто повернулся и закричал Алексей.
Поднимаясь из траншеи наверх, чтобы быстрее нагнать шедшего в цепочке Федора, он на ходу расстегивал кобуру. Словно откуда-то издалека пробился сквозь застучавшую в ушах кровь голос Рынды:
— Правильно, товарищ капитан… А что я вам говорил?! Собакам — собачья смерть!..
Лицо Федора с осатанелыми, выпученными глазами вскинулось над траншеей:
— Сам? Да? Неужто сам?..
Пистолетного выстрела, казалось, и не было слышно; канул, приглох в близких залпах орудий.
16
— …Послушай, капитан, дружески скажи, нельзя ли этот разговор отложить? — вполголоса, прикрывая ладонью трубку, спросил Алексей у вызвавшего его к телефону Суярко.
— А что такое?
— Да ведь подошли к Орлу… А я куда-то в тыл пятиться стану?
Проговорив это, он по сухо прозвучавшему ответу Суярко понял, что привел аргумент не тот и не так.
— Я не в тылу, Осташко, а на КП полка… Не думай, что ты один Орел берешь. Прошу прибыть сейчас же…
Алексей знал, зачем его вызывают, знал, что раз его делом занялся Суярко, то уклониться от встречи невозможно. А какое же, в сущности, дело? Свершил справедливый суд над предателем Родины… «Самосуд, самосуд», — противореча собственному утверждению, подумал тут же. И все-таки не пропадала надежда, даже уверенность, что Суярко его поймет. Ведь Федор сам вызвал его на это своей злорадной издевкой, своей бандитской кощунственной похвальбой… А ведь столкнулись не где-то в тыловой комендатуре, а на переднем крае, в еще неутихшем бою… В общем, все это надо, однако, объяснить…
Фещук по помрачневшему лицу своего замполита догадался, что он переживает, сочувственно хлопнул его по плечу.
— Не вешай носа… Особисты тоже не каменные души… Разберутся.
До этого он, узнав от самого Алексея о случившемся на кургане, не стал высказывать своего мнения. Одобрить поступок Алексея не мог по своему служебному положению. Осудить? Но точно так же, как у Алексея кровоточила память о Нагоровке, у Фещука незабываемо врезались в нее Волховские леса…
Батальон наскоро окапывался у железнодорожной насыпи. Впереди, на расстоянии выстрела автомата, кучились деревянные домики, а сам он, каменный Орел, застланный дымом пожаров, был тоже близок, и сквозь гарь и чад проглядывались почерневшие остовы зданий, купол какой-то церкви, левее — семафоры железнодорожного узла, нагромождения горящих, как спичечные коробки, вагонов.
Алексей вылез из полураскрытого неглубокого погреба, где разместился КП батальона, и перебежками — немцы вели по степи за насыпью частый минометный огонь — стал пробираться на КП полка.
Расщелину оврага, которую он пересек, заполнили укрывшиеся здесь женщины, дети… Приказ коменданта Орла генерала Гамана обязывал население покинуть город. Но многим удалось избегнуть угона, спрятаться, и сейчас те, кто посмелее, поднялись к заросшей кустарником кромке оврага и глазами, в которых страх сменялся надеждой, смотрели в сторону дымившихся кварталов.
Суярко поджидал на опушке небольшой рощицы, и Алексей мысленно поблагодарил его за это. Куда тяжелее было бы, если б дознание велось где-либо вблизи КП, на виду у Каретникова и Савича.
— Садись, рассказывай, — хмуро предложил Суярко, опускаясь на траву. И за такое приглашение тоже можно было его поблагодарить. Все-таки не перешел на официальное «вы», сохранял те относительно дружеские, земляческие отношения, которые между ними были.
— Что тебе рассказывать?
— Все, что позавчера произошло. А лучше с самого начала… Ты давно его знаешь… этого… Серебрянского… Федора?
По пути сюда, в рощицу, Алексей невольно размышлял, каким образом Суярко довольно быстро узнал о том, что произошло на кургане? Теперь же, когда капитан назвал но только фамилию, но и имя предателя, стало ясным, что такая осведомленность — результат первого допроса власовцев в штабе дивизии, а значит, то дознание, к какому приступил Суярко, предписано ему оттуда, сверху. И торопят оттуда… Лучше это для него, Алексея, или хуже? Так и не ответив себе на этот вопрос, он стал рассказывать… О тех днях, что предшествовали эвакуации Нагоровки… Об отъезде отца… О Лембике. О том, как в последний раз, забежав проститься с домом, увидел Федора… Наконец, о позавчерашнем…
