В лесу стемнело. Алексей и Суярко еще долго бродили под соснами, разговаривали. Из палатки доносились выкрикиваемые связными позывные, шуршала под ногами листва, и ветер со стороны Десны изредка приносил вкрадчивое, еле слышное постукивание топоров…
А на рассвете батальон переправлялся на тот берег. И снова бои, и первые зеленя, которыми встречала своих освободителей земля Брянщины, а еще дальше — земля Белоруссии с ее многострадальными дорогами.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Уже полтора месяца Алексей кочевал с медсанбатом. Три недели валялся на койке, вставал только с помощью санитаров, благо что в эти дни дивизия стояла в обороне. А к тому времени, когда поднялась, начала передислоцироваться, Алексея уже перевели в команду выздоравливающих. Наконец-то окончательно развеялись мучившие его опасения: эвакуация в тыл больше не грозит, он остался со своей дивизией, его ждут в полку, в батальоне. Ликуя и как бы испытывая свою крепнувшую силу, прибавляя и прибавляя себе нагрузку, он первым вызывался на любые работы. Копал капониры для машин, натягивал палатки, рубил дрова, таскал носилки.
— Капитан, ты что, незаменимым хочешь у нас стать? — шутил Метц, замполит медсанбата, видя, как рьяно ищет себе Алексей какое-либо дело. — Смотри, если так, можем поменяться местами. Я — в стрелковый, ты — сюда.
В палатку Метца Алексей заходил как в свою. Коллеги сдружились! Но представить себе Метца в стрелковом батальоне не мог бы. Был он старше на три года, а плечи будто у подростка, да и весь махонький, укороченный. Узенькое, с преждевременными морщинами лицо, за золотым пенсне — живые, иронические глаза.
— Не видел я еще тебя в полной выкладке, Ян Янович, с вещмешком и скаткой, — шутил Алексей. — Не знаю, потянешь ли стрелковый!..
— Ты уж назови меня прямо — клистирная трубка.
— Не могу, не способен на такую черную неблагодарность, всю жизнь буду уважать вашего брата, медработников. Второй раз меня выручаете.
Однажды по просьбе одного из раненых Алексей мастерил самодельные костыли. Медсанбатовские оказались одномерками, а требовались подлинней. Как раз остановились в лесу, и Алексей, выбрав и срубив две подходящие березки, стал орудовать ножовкой. Наслаждение! Ножовка напоминала ту, умело разведенную, наточенную, что когда-то брал с собой в шахту. И так же, как тогда в шахте, в годы запальчивой юности, ладно спорилось дело. Он даже скинул рубаху, а за нею и нательную, радуясь пригревшему апрельскому солнцу, радуясь, что наконец-то миновала квелость в мышцах рук.
Вдруг над головой раздалось строгое:
— Выздоравливающий, что это за штучки?
Алексей, не поднимая глаз, на любом расстоянии мог сразу сказать, кому принадлежит этот гортанный, почти мужской голос. А она, ведущий хирург медсанбата Султанова, неслышно подошла и стала рядом. На шафранном и кажущемся надменным лице никакой улыбки или ее подобия. Большие черные глаза, привыкшие повелевать у операционного стола, сохраняли властность и сейчас. Кажется, что на лице всего только и женственного, что губы с мягким изгибом. И все-таки ж красива, надо признаться!
— Эти штучки попросил изготовить дружок, товарищ майор… Они будут ему поудобнее, — вставая и распрямляясь, сказал Осташко.
— Я спросила не о них. Кто вам разрешил раздеться и вообще… плотничать здесь? Не хватало еще подцепить воспаление легких…
— Так ведь я выздоравливающий… И видите ж — полная весна! Прибавила силенки…
— Если вы намерены таким способом убедить меня, что уже можете вернуться в свою часть, то напрасно стараетесь. Немедленно оденьтесь!
Алексей нехотя стал натягивать рубаху:
— Что ж, подчинился апрельскому солнышку, подчинюсь и вам.
Ответ был не по уставу. Да ведь медсанбат! Здесь куда чаще заглядывают в рецептурный справочник, нежели в устав. И все-таки Алексей почувствовал, как под взглядом этих красивых черных глаз неловкими, негнущимися стали его пальцы, застегивающие пуговицы. Показалось или в самом доле была в этом взгляде не только начальственная пристальность? Даже запутался в петельках. А Султанова упрямо ждала, когда он наденет шинель, и лишь затем повернулась, ушла.
— Признайся, Ян Янович, из-за вверенного тебе личного состава дуэлей в дивизии еще не происходило? — не выдержал Алексей.
— А по-твоему, могли бы и произойти? — в свою очередь полюбопытствовал Метц тоном человека, которому подобные вопросы задают не впервые.
— Просто появились такие дерзкие предположения.
— И ты кого имеешь в виду?
— Хотя бы Султанову.
— Ну, за нее я спокоен.
— Вот как! А я-то как раз считал иначе…
— Красива? — даже с некоей хозяйской горделивостью осведомился Метц.
— Да уж что и говорить…
— Гм… И не один ты такого мнения, есть товарищи званием и должностью куда повыше. А только, знаешь, что она одному из таких сказала? Если, мол, придется, то буду выбирать я, а не меня… Понял?
— Ишь ты! Для житейского девиза неплохо… И какой же смысл она в него вкладывает?
— А вот и вникай… Сама она из Нагорного Карабаха. Там издревле невест умыкали или брали за калым. Феодально-родовые или даже первобытнообщинные пережитки… Вот теперь и пробудилось, заговорило в ней что-то вроде многовекового протеста за всех своих одноплеменниц… Тем более что в своем Карабахе она среди женщин едва ли не первой врачом стала. А в общем, Осташко, если тебя потянуло к разговору на такие темы, то, по-моему, действительно пора тебе отсюда и выписываться.
— Испугался? — захохотал Алексей.
— А черт тебя знает… До сих пор у меня в медсанбате насчет всего этого был полный порядок. А в такие тихие дни, без белых халатов, только гляди да гляди… И когда ваш брат выздоравливающий начинает примечать, что ему не положено, то значит — пора выписываться… Ишь, разъелся!..
— Ладно, ладно, сам знаю, что пора.
…А тылы дивизии вновь поднимались вдогонку за ее штабом, за ее полками, передвигавшимися в эти апрельские дни на юг, на левое крыло Первого Белорусского фронта. Передвигался и медсанбат. Алексей не хотел ехать в «студебеккере», предпочитал полуторку: в фургоне, с его затянутым брезентом кузовом, видно только то, что остается позади, а он уже тянулся нетерпеливым взором к тому, что набегало навстречу… Такие же, как и на Северо-Западном, но куда щедрей пригретые южным солнцем и оттого еще более живописные непролазные пущи и урочища украинского полесья, мшистые темно-зеленые топи, заливные луга, безмолвные редко разбросанные хутора, из которых, казалось, вот-вот выйдет колдунья. Из Овруча свернули на Олевск, а там легла прямая дорога к Сарнам. И все-таки с борта полуторки, всматриваясь в незнакомые места, Алексей не раз возвращался мыслью к знакомому, к пережитому в эту затяжную и довольно-таки невезучую для него зиму…
…После Орловской битвы и победных наступательных боев на Брянщине, что осенью вывели дивизию на землю Белоруссии, особенно томительной казалась наступившая вслед за этим пауза. «Оперативная пауза», — как говорил Фещук. Ее прервали начавшиеся в декабре бои за Гомель, Речицу… И затем снова в оборону, а позднее — в резерв фронта. Здесь-то, во время пребывания дивизии в резерве, его и подстерегла эта беда. Случайная, хотя если вдуматься, то какая на фронте не случайна? Даже выстрел в упор бывает мимо… Политотдел прикомандировал Осташко на некоторое время к местной комиссии по расследованию фашистских зверств в Озаричском районе. Несколько дней он провел в деревнях, превращенных гитлеровцами в концлагеря, куда сгонялись и где гибли от голода, от повально косившего сыпного тифа тысячи и тысячи мирных жителей — женщин, ребятишек, стариков. Опрашивал тех, кому удалось выжить, насмотрелся и наслушался такого, что, кажется, постарел сразу на много лет. Больнее и страшнее всего было разговаривать с ребятишками. Картофельно-землистые, в струпьях, лица, бьющий костлявые тельца коклюш… В глазах ничего детского… Загнанность, притерпелость ко всему… Спали на снегу рядом с теми, кто метался в горячечном тифозном бреду. И самим уже не хватало сил выбивать вшей. Ели корни трав, забытую на огородах мерзлую свеклу… Сколько ж теперь нужно людского труда и тепла, чтобы вернуть им веру в жизнь! Алексей спешил, возвращаясь в дивизию, представлял себе, как станет рассказывать в батальоне о кошмарах Озаричей… Ехал в попутной полуторке. Смеркалось. Разминаясь со встречной машиной, полуторка уклонилась от дороги на присыпанную снегом обочину, и вдруг со страшным грохотом разверзлась земля: наскочили на мину… Пришел в сознание через два дня в медсанбате. К счастью, отделался контузией, тяжелой, но только контузией. После того как вывели из шока, долго не мог говорить и слышать. Все тело казалось избитым, измолотым. Хорошо, что все это произошло уже в расположении дивизионных тылов и его подобрал свой медсанбат. Да и то потребовалось содействие Каретникова — спасибо ему — настоял, добился через политотдел, чтобы оставили на излечение здесь, на месте, среди своих. И сейчас ничто уже как будто не должно тревожить. Еще неделя, не больше, и он будет в батальоне. Пора, пора!
