смысле, представляется мне величайшим мыслимым злом. Что может быть страшнее, чем взять живого человека, который смеется, плачет, ошибается, делает глупости, – и затолкать в машину, которая, что бы он ни думал и ни воображал, влечет его к цели, совершенно чуждой его собственному, пусть и ничтожному, предназначению? Можно сказать, история превращает его в свой инструмент. История – и люди, обученные и натренированные техникам манипуляции, экипированные специальными приборами, идеологически заряженные так, что использование этих приборов кажется им необходимым или, по крайней мере, желательным методом достижения той или иной великой цели.
Здесь мне вспоминается замечание Тома Пейна о какой-то европейской партии его времени: «Они восхищаются перьями и забывают об умирающей птице». Эта-то «умирающая птица» меня и заботит. Умирающая – и снова оживающая в сердцах тех, кто только вступает во взрослый мир, – птица нашей подлинной человечности.
Вот о чем я хочу сегодня сказать. Хочу открыть свою надежду, свою веру в сегодняшнюю молодежь. В их мир, в их ценности. И вместе с тем в их нетерпимость к ложным ценностям, ложным идолам, ложным жупелам предыдущего поколения. В то, что их, этих прекрасных ребят, не подчинит себе и даже не коснется та «гравитация» – если использовать мою предыдущую метафору, – что заставляет нас, людей постарше, падать сквозь жизнь со скоростью в тридцать два фута в секунду, не зная об этом, не желая этого… и воображая, что мы сами этого хотим.
По-моему, эти ребята – по крайней мере, некоторые, быть может, многие – падают с иной скоростью или даже не падают совсем. Уитменовское «маршируют под звуки иных барабанов»[141] можно перефразировать так: они падают не в ответ на «истины», в которых не усомнились, не проверили, а просто приняли как должное, – а в ответ на новое, внутреннее, подлинное человеческое желание.
Юность, разумеется, всегда к этому стремится; в сущности, это и есть определение юности. Сейчас это стремление стало настолько острым, думается мне, именно потому, что мы постепенно, шаг за шагом, месяц за месяцем, сливаемся до неразличимости с окружающими нас механизмами – так что со временем, например, писатель перестанет писать не потому, что кто-то выключил его электрическую пишущую машинку, а потому, что выключили его самого. Но этих молодых ребят не выключишь: никакой шнур не подсоединяет их к внешнему источнику питания. Их сердца бьются в собственном ритме. Их энергия исходит не от кардиостимуляторов; ее источник – упрямое, злое, доходящее почти до абсурда нежелание, чтобы им «парили мозги», – иначе говоря, кормили лозунгами, втирали идеологию любого сорта, низводящую их к инструментам достижения каких-то абстрактных, сколь угодно «благих» целей. В Калифорнии, откуда я родом, я живу бок о бок с такими ребятами, участвую, сколько могу, в их новом, едва зарождающемся мире. Я хотел бы рассказать об этом мире, поскольку, если повезет, что-то из этого мира, его ценности, его образ жизни окажут влияние на будущее всего нашего общества, на нашу будущую утопию или антиутопию. Как писатель-фантаст, я, разумеется, призван всегда смотреть вперед, в будущее. Я надеюсь – и хочу передать вам эту надежду вместе с тем мощным, несокрушимым оптимизмом, что охватывает меня, когда думаю об этом, – что будущее за этими ребятами, которые сейчас, в юные годы, не имеют ни малейшей политической или общественной власти, не могут даже, согласно нашим калифорнийским законам, купить себе банку пива или пачку сигарет, не могут голосовать, не могут никак повлиять на принятие законов, управляющих ими и всем нашим обществом. Вот что я вам скажу: если вас интересует мир завтрашнего дня, о нем можно кое-что узнать – или, по крайней мере, почитать о разных возможностях развития событий – на страницах Analog, F&SF или Amazing; но, если вам нужно будущее в его подлинном виде – понаблюдайте за парнишкой шестнадцати или семнадцати лет в его привычных передвижениях по городу, посмотрите, как проходит его обычный день. Как говорят у нас в округе Залива Сан-Франциско, «проверьте его расклады». Я проверил – и вот что обнаружил. Эти ребятки, мои калифорнийские соседи, и есть воплощение моих научно-фантастических историй о будущем, исполнение моего предназначения, вершина моей жизни как человека и писателя; они и есть то, чего я жду – и чему страстно желаю победы. Они – то, во что я верю сильнее, чем во что-либо иное. За что готов отдать жизнь. Они – передовой отряд в войне, которую мы ведем, в войне за сохранение и укрепление человечности – нашей сокровенной сущности, источника нашего предназначения. Мы должны не только полететь к звездам, но и совершить путешествие в глубь собственной природы. Ибо важно не только то, куда мы отправимся, на Альфа Центавру или на Бетельгейзе, но и кем мы туда попадем. Отправляясь в дальнее странствие, нельзя оставлять дома свою природу. Ad astra — но per hominum[142]. Вот о чем ни за что нельзя забывать.
В самом деле, как-то обидно будет, если, впервые ступив на поверхность Марса, двуногий посланец с Земли провозгласит: «Благодарю Бога за то, что Он дал мне… дал мне… щелк… дал мне… щелк-щелк… запись прервана». А потом загорится и взорвется, потому что в его пластиковой груди замкнуло какой-то проводок. Пожалуй, еще хуже для этого создания, если, вернувшись на Землю, он узнает, что его «дети» переработаны вместе с алюминиевыми банками и бутылками из-под колы в порядке борьбы с загрязнением окружающей среды. Отправившись жаловаться в мэрию, этот астронавт из пластмассы, проводов и реле обнаружит, что его трехлетняя гарантия уже истекла, а поскольку запчасти для него больше не производятся, то и свидетельство о рождении аннулировано.
Разумеется, не надо принимать мои слова всерьез, буквально. Это метафора – но над ней стоит задуматься. Быть может, нам пора внимательнее присмотреться к тем двуногим созданиям, которые мы планируем отправлять вместо людей, например, на орбитальные станции. Мы ведь не хотим узнать три года спустя, что вся «команда» переженилась на механизмах станции и не желает возвращаться!.. Вспоминается превосходный рассказ Рэя Брэдбери, в котором житель Лос-Анджелеса вдруг с ужасом понимает, что в преследующей его полицейской машине нет водителя, что она едет за ним сама по себе, – мы уверены, что за рулем всегда кто-то должен быть; и в рассказе мистера Брэдбери, по крайней мере для меня, истинный ужас не в том, что машина, повинуясь каким-то своим алгоритмам, охотится за героем, а в том, что внутри нее пустота. Незаполненное место. Отсутствие чего-то жизненно важного – вот где ужас, вот где апокалиптическое видение кошмарного
