войной национального единства, в 1835 году правительство Хуана Мануэля де Росаса приняло таможенный закон с ярко выраженным протекционистским характером. Закон запрещал импорт изделий из железа и жести, конского снаряжения, пончо, поясов, шерстяных или хлопковых фах, матрасов, фермерских продуктов, колес для экипажей, сальных свечей и гребней, а также облагал высокими пошлинами ввоз карет, обуви, шнурков, одежды, седел, сухофруктов и алкогольных напитков. Мясо, перевозимое на барках под аргентинским флагом, не облагалось налогом, а национальное шорное дело и выращивание табака поощрялись. Эффекты закона проявились незамедлительно. До битвы при Касеросе, свергнувшей Росаса в 1852 году, реки бороздили шхуны и корабли, построенные на верфях Корриентеса и Санта-Фе. В Буэнос-Айресе насчитывалось более ста процветающих фабрик, а все путешественники единодушно отмечали высокое качество тканей и обуви, производимых в Кордове и Тукумане, сигарет и изделий ручной работы из Сальты, а также вин и крепких напитков из Мендосы и Сан-Хуана. Мебельное производство Тукумана экспортировалось в Чили, Боливию и Перу [35]. Десять лет спустя после принятия закона военные корабли Англии и Франции пушечным огнем разрушили цепи, натянутые через реку Парану, чтобы открыть навигацию по внутренним рекам Аргентины, которые Росас держал полностью закрытыми. За вторжением последовала блокада. Десять петиций от промышленных центров Йоркшира, Ливерпуля, Манчестера, Лидса, Галифакса и Брадфорда, подписанные полутора тысячей банкиров, торговцев и промышленников, настоятельно призывали английское правительство принять меры против ограничений, наложенных на торговлю в регионе Ла-Плата.
Блокада выявила ограничения национальной промышленности, которая не могла удовлетворить внутренний спрос – эти ограничения сохранились, несмотря на прогресс, достигнутый благодаря таможенному закону. На самом деле с 1841 года протекционизм постепенно ослабевал вместо того, чтобы усиливаться. Росас, как никто другой, отражал интересы владельцев поместий и мясозасолочных предприятий провинции Буэнос-Айрес. Не существовало и не возникло буржуазии, способной повлиять на развитие подлинного и сильного национального капитализма. Экономическая жизнь страны вращалась вокруг крупных поместий, и никакая промышленная политика не могла проводиться независимо и энергично без свержения всемогущества крупных экспортирующих латифундий. В душе Росас всегда оставался верен своему классу. «Самый искусный наездник всей провинции», гитарист и танцор, великолепный укротитель лошадей, который в грозовые и беззвездные ночи мог определить направление, жуя травинки, чтобы понять, откуда дует ветер, был крупным землевладельцем, производившим вяленое мясо и кожу [36]. Землевладельцы сделали его своим лидером. «Черная легенда», исказившая позднее его образ, не может скрыть национальный и народный характер многих его правительственных мер [37]. Однако классовые противоречия объясняют отсутствие динамичной и последовательной промышленной политики, которая выходила бы за рамки «таможенной хирургии» в правлении каудильо, представлявшего интересы скотоводов. Это отсутствие не может быть приписано нестабильности и лишениям, связанным с национальными войнами и иностранной блокадой. В конце концов, в разгар революционного вихря 20 лет назад Хосе Артигас смог сформулировать свои индустриалистские и интеграционные принципы, сопровождаемые глубокой аграрной реформой.
Уругвайский политик и историк Вивиан Триас в своем серьезном исследовании сравнил протекционизм Росаса с циклом мер, принятых Артигасом с 1813 по 1815 год на Восточном берегу[108], чтобы добиться подлинной независимости территории вице-королевства Рио-де-ла-Плата [38]. Росас не запретил иностранным торговцам заниматься внутренней торговлей, не вернул стране доходы от таможенных сборов, которые Буэнос-Айрес продолжал узурпировать, и не положил конец диктатуре единственного порта. С другой стороны, национализация внутренней торговли и разрушение портового и таможенного монополизма Буэнос-Айреса наряду с аграрным вопросом были ключевыми пунктами политики Артигаса. Тот выступал за свободное судоходство по внутренним рекам, но Росас никогда не открывал провинциям этот путь к международной торговле – он также оставался верным своей привилегированной провинции. Несмотря на все эти ограничения, национализм и популизм «голубоглазого гаучо» продолжают вызывать ненависть среди господствующих классов Аргентины. Росас до сих пор считается «предателем родины» в соответствии с законом 1857 года, который все еще действует, а страна по-прежнему отказывается предоставить национальную могилу для его останков, захороненных в Европе. Его официальный образ – это образ убийцы.
Пережив ересь Росаса, олигархия вновь вернулась к прежнему образу жизни. В 1858 году президент директивной комиссии сельскохозяйственной выставки открыл мероприятие следующими словами: «Мы пока еще в младенческом возрасте, а потому довольствуемся скромной идеей отправлять на европейские рынки наши продукты и сырье, чтобы получать их переработанными с помощью мощных средств, которыми располагают другие страны. Европе нужно сырье, чтобы превращать его в роскошные изделия» [39].
Выдающийся Доминго Фаустино Сармьенто[109] и другие либеральные писатели видели в крестьянских montoneras лишь символ варварства, отсталости и невежества, анахронизм пасторальных кампаний по сравнению с цивилизацией, которую воплощал город: пончо и чирипа против фрака; копье и нож против регулярной армии; неграмотность против школы [40]. В 1861 году Сармьенто писал историку и государственному деятелю Бартоломе Митре: «Не пытайтесь экономить кровь гаучо, это единственное, что в них есть человеческого. Это удобрение, которое нужно использовать на благо страны». Такое презрение и ненависть показывали отрицание собственного народа, что, конечно, находило отражение в экономической политике. «Мы не промышленники и не мореплаватели, – утверждал Сармьенто, – и Европа будет еще долгое время снабжать нас своими изделиями в обмен на наше сырье» [41].
Президент Бартоломе Митре (1862–1868) в 1862 году начал жестокую войну против провинций и их последних вождей-каудильо. Сармьенто был назначен командующим армией, и войска отправились на север, чтобы убивать гаучо, «двуногих животных столь порочного характера». В Ла-Риохе Пеньялоса, генерал равнин, по прозвищу «Чачо», занявший к тому времени Мендосу и Сан-Хуан, стал одним из последних оплотов восстания против диктатуры порта. В Буэнос-Айресе решили, что с ним пора покончить. Пеньялосе отрубили голову и выставили ее на всеобщее обозрение посреди Пласа-де-Ольта. Железная дорога и автодороги довершили разорение Ла-Риохи, начавшееся с революции 1810 года: свободная торговля вызвала кризис ремесел и усугубила непреодолимую бедность региона. В XX веке крестьяне Ла-Риохи покинули свои деревни в горах и на равнинах и отправились в Буэнос-Айрес в надежде найти там работу. Однако, подобно нищим крестьянам из других провинций, они дошли лишь до порога города. В пригородах переселенцы нашли себе место рядом с 700 000 обитателей вилл мизерии (трущоб) и кое-как жили на крохи, которые им доставались от пирога огромной столицы. «Вы замечаете, как изменились те, кто уехал и возвращается, чтобы навестить оставшихся?» – спросили несколько лет назад социологи у 150 оставшихся жителей одной деревни Ла-Риохи. Те, кто остался, с завистью отметили, как преобразились уехавшие в Буэнос-Айрес, как изменилась их одежда, манеры и речь. Некоторые даже сочли, что они стали «более белыми» [42].
Война Тройственного союза против Парагвая – уничтожение независимого развития
