же недонёс. Девушка была мертва. Её грудь не вздымалась даже немного, глаза не были закрыты, а, закатившись, запылённо и мутно таращились вбок. Он тяжело осел рядом, ощутив всю усталость, все раны, ожоги и ушибы разом. Садясь, Эйден зацепил брусчатку остриём стилета, всё ещё торчавшим с задней стороны бедра, тот чуть двинулся в ноге, выходя, напоминая о себе вспышкой боли.
— Ну и что же ты? — Спросил он вслух, громко, с явным укором. — Как угораздило?
Подумав секунду, он повернул её набок, толкая рукой хрупкое голое плечо. На девичьей спине зияла огромная рубленая рана, длиной почти в две ладони, наискось пересекающая позвоночник.
— Сраный саблист… — проговорил он уже тише, переворачивая тело обратно, чтобы не видеть рассечённых костей, и дивясь, как она не развалилась надвое у него на плече.
Эйден только теперь ощутил, как холодит залитую её кровью спину, как мерзко липнут к телу пропитанные его кровью штаны. Посмотрел на руки, чёрные, бурые, в копоти и, конечно, крови. Лунного света хватало, чтобы видеть подсыхающие разводы. Он бессознательно попытался вытереть их о не менее грязную рубаху, о скользкую кожаную жилетку. Снова склонился к Мэйбл, погладил красивое, разбитое им же лицо, прижался ко лбу, поцеловал легонько, почти не касаясь. Расселся поудобнее, глядя на звёзды и редкие тучи, кажущиеся чёрными ямами в ночном небе. Отдышался, наконец, толком.
Мелким грибным ножиком спорол штанину почти у самого паха, оглядел сочащуюся чёрной кровью рану, закупоренную пока жалом стилета. Укол, надо заметить, оказался для него весьма удачным, насколько вообще могла считаться удачей сквозная дыра в ноге. Если бы были задеты крупные сосуды — он бы не успел покинуть особняк. Если бы клинок имел лезвия, не был бы исключительно колющей пикой, края прокола разошлись бы шире от ходьбы и прочего. Эйден кашлянул, сплюнул и одним движением вытащил злосчастную «рапиру», длиной дюймов в двенадцать. Хрипя, но не отвлекаясь, не медля, крепко перевязал рану только отрезанной штаниной. Припоминая при этом все несчастья, выпавшие на эту ногу, все старания и труды, уделённые её заживлению. Вертя под серебристо-блеклым лунным светом стилет, он снова взглянул на его бывшую хозяйку, цокнул, горько и укоризненно, покачал головой. Провёл грязным пальцем по стальной грани клинка, осторожно лизнул металл, прислушиваясь к ощущениям. Алхимик не мог не заметить терпко-горький привкус, лёгкое пощипывание на языке, подозрительно яркое послевкусие… Стилет мог быть отравлен. Более того, зная Мэйбл, он не мог не быть таковым.
— Да ещё и нёбо чутка немеет… — поделился он с ней доверительно, будто ожидал признания или извинений. — Прокляла, говоришь, как смогла?
Неподалёку, где-то в стороне, во втором этаже ближайшего дома, скрипнул ставень. Эйден заметил, как чья-то голова мелькнула в окне и исчезла, втянувшись в темноту. Этот район почти не тронули разрушения, и, по крайней мере в ночи, он казался совершенно пристойным. А он смотрелся здесь весьма дико. Кровь, рвань, полуголая мёртвая девушка в собеседниках…
— Что ж, пойдём тогда. Негоже тут… так. Не по-людски.
Эйден хотел было нести её на руках, перед собой, но понял, что не осилит. Чувствуя за собой некоторую вину, снова вскинул тело на плечо, будто мешок зерна, и побрёл вниз по склону, опираясь на трофейную стальную трость, с заткнутым за пояс трофейным клинком. Другой бы, скорее всего, потерял голову от боли, утратил последние силы, и завалился у обочины, дожидаясь своей судьбы и утра. Но Эйден и раньше хорошо переносил боль, и, пожалуй, ещё лучше умел шагать. Так он думал сам о себе, подбадривая, отвлекая, отирая иногда лицо о её платье, волнуемое ветром. И снова считал шаги.
Сил хватило тысячи на три, точнее было не сказать. Последние пару минут он шлёпал по руслу ручья, набрав в сапоги воды и заворожённо глядя в трепещущий, полный живых бликов поток. Корявые ивы, в жидкой темноте ночи казавшиеся лохматыми великанами, тихо шептали у самого уха, едва касаясь плетями ветвей. Пройдя место, где они росли особенно густо, Эйден вышел к старой ольхе, выделявшейся здесь ростом и статью. Прямо у ольхи было подходящее место, невысокий каменистый яр, крутой бережок по пояс, поднимавшийся над широким мелким руслом. Здесь можно было сработать хорошую могилку. Сухо, но у красивого ручья, повыше, но в приятном тенёчке. Он зажёг припасённую свечу пальцами, представил, как должно выглядеть это место днём, под солнцем. Уж наверняка не хуже, чем сейчас. И стал копать. Клинком и тростью вороша каменистую почву, обивая и обрушивая вниз края ямы, выгребая осыпавшееся руками, точно барсук лапами, Эйден припоминал, сколько уже могил ему пришлось вырыть на своём недолгом веку. В хвоистой глине Колючих холмов, в пыльных рощицах под Кумруном, в жирном чернозёме вырубленных лесов, у самой границы Мидуэя. И ту, первую, при Окдлоу, после одноимённой битвы. Под того здоровяка-мечника пришлось немало копать в длину, но земля там была мягкая, влажная. В сущности — грязь. Там он не дал подбросить в его яму пару других бедолаг. Почему-то решил, что это было бы неуважением, даже кощунством. Тот мужик, честный и щедрый, ведь не пожалел меча, заслужил право лежать в своей собственной могиле, пусть и неподалёку от сотен прочих.
— Эта, пожалуй, будет сотой. — Обратился он к Мэйбл. Та, конечно, молчала. — Сотня могил, или где-то около того. Вот столько мне довелось копать. Но эта, поверь мне, хороша. Даже лучше, чем у сержанта Флемминга, а уж для него мы с ребятами расстарались.
Эйден болтал всё больше. Забрасывая землёй непривычно бледное теперь лицо — он уже вовсе не замолкал. Трясло от страха, от злости и даже от прорывающегося временами хохота. Снова накинув жилетку, снятую во время работы, Эйден почувствовал холод в боку. Вытащил из кармана тугие плоские комочки, покрытые шершавым инеем. Три лягушки, что он взял из шкатулки в комнате Мэйбл, всё ещё были глубоко проморожены, тверды, как стекло, и холодны так, что немели пальцы. Удивительно. Он прихватил одну поудобнее и зашвырнул вдоль ручья, хохоча визгливо и неприятно. Окаменевшая лягушка прыгала по воде «лягушечкой».
Местный лесок не был похож на вековой бор Эссефа, не больше, чем местные же звонкие горные речушки на полноводную, мощную и угрюмую Севенну. Идти, даже ночью, было бы не трудно. Да ещё при яркой луне, да посуху… Он месяцами бродил в несравнимо более суровых землях, и выходил, где хотел, и всегда держал направление. Но сейчас спотыкался. Редкие жухлые стебли одичавшей
