шею. Марчелло шел за офицером разведки, поджарым, размашистым в шагу, как волк. В желудке у него урчало от голода, глаза слезились от белой мути — все казалось, что перед ним повесили кисею, хотелось полоснуть по ней ножом, протаранить головой, но она все время отступала ровно настолько, насколько подвигался он, — глаза слезились, а в ботинках чавкало от воды и пота. И все мерещилось, что беззвучные, на лыжах, то справа, то слева, то впереди мелькают и исчезают русские солдаты в белых балахонах. Он даже пытался уловить шелест снега или звяканье оружия, уши ломило от напряжения, но слышал он лишь тяжелое дыхание идущего следом майора Дзотто и чертыхание Чезаре Боттони. И при всем том его не покидало, ощущение, что прямо ему в спину нацелены огромные ледяные, со снежком по верхней кромке, стволы пушек. Плетутся вот они, все дальше уходя от Дона, но и пушки движутся тоже — ловят жерлами ветер, медленно поворачиваются, выжидая своего часа… брр! Ударит внезапно среди ночи — от одного грохота сердце через горло наружу выскочит. И некуда от них деться, будут так двигаться ночь, две… всю жизнь: вернешься после войны домой, закроешь перед сном глаза и — вот они, вырисовываются из белой мглы, лезут, лезут, и по спине ледяное дыхание стали… Марчелло попытался подбодрить себя, отвлечься от этого ужасного видения, старался думать о Милане, о полдне на винограднике у отца, когда ягоды просвечиваются чуть не насквозь и холодная вода из кувшина льется в горло с кошачьим мурлыканьем, о теплом плече Аннины — смуглая кожа вздрагивала, когда прикасался к нему впервые, о магазине велосипедов, где всегда пахло лаком и в полутьме маняще поблескивали спицы и рули, старался, но ничего не получалось: и Милан, и вся Италия, и вся его прошлая жизнь были такими невообразимо далекими, что их как бы и вовсе не существовало. Реальностью были туманы, грязь, снег и эти ползущие в ночь безлюдные русские орудия…
Часа через три они наткнулись на большую скирду пшеницы, и Чезаре Боттони заявил, что, если хотят, пусть его пристрелят, но дальше он без передышки идти не может — его «кукла», раненая рука, домотала последние силы.
— Мышеловка! — фыркнул офицер связи, имея в виду скирду.
— Боюсь, что мышеловкой может для нас оказаться вся донская излучина, — заметил Боттони. — Но лучше три опасности в тепле, чем одна такая же на холоде.
— Не спешите, майор, с пророчествами, — соблюдая субординацию, но неприязненно сказал офицер разведки. — Разгром одной части — еще не проигрыш сражения. У нас целая армия, не считая немцев и румын.
— Ладно, — устало согласился Боттони, — пусть даже так. Но я просто не могу идти дальше.
— А мы можем.
— Вы хорошо поели на хуторе. В этом прекраснейшем из миров многие сложные вещи объясняются довольно просто…
Так они и разделились: офицер разведки, штабисты и солдаты ушли, а они остались — Дзотто, Боттони, Марчелло и пожилой картограф, который натер ногу. Марчелло, выросший в крестьянской семье, не имел дела с пшеницей, только с виноградом, капустой, луком и помидорами, но обладал присущей земледельцу сметкой — обдирая руки, так как скирда после оттепелей и морозов поверху обледенела, он выбрал, выскреб в ней углубление, похожее на устье казацкой печки. Пшеница оказалась необмолоченной — сеяли ее русские до летнего наступления немцев, жали девчонки и старухи по принуждению немецких тыловиков, а вывезти и обмолотить не успели: Паулюс снова и снова требовал боеприпасов, продовольствия, пополнений, железная дорога на Сталинград работала плохо, машин не хватало, а осенняя грязь и снегопады еще больше осложнили дело.
Внутри логова пахло свежо и остро летним полем, зерном, землей и легкой прелью — всем сразу. Хорошо пахло сельским покоем. А не тухлятиной сгоревшего пороха, не смазочным маслом и железом. Пшеничные усы раздражали щекоткой, словно вокруг роились бесчисленные комары и мухи, но вскоре, сморенные теплом, все уснули, даже майор Боттони со своей «куклой». Только Марчелло, угреваясь, некоторое время продолжал размышлять — ему не давал покоя запах зерна… Вот пропадает огромная скирда пшеницы. Если бы ее обмолотить, то, например, семья его отца года два могла бы жить да поживать, не дуя в ус. А сколько их, таких скирд, в этой снежной степи? Летом, глядя на лоснящиеся под ветром поля, — словно они были смазаны жиром! — он думал: «Тут, Марчелло, с пустым брюхом ходить не будешь!» Поражал чернозем, тучный, вязкий, толщиной в автомобильный скат, а может, и больше — кусок бы такой земли семье отца. Да и он сам, Марчелло, не отказался бы, не так уж это и весело — продавать и чинить велосипеды. Построил бы домик, обнес изгородью, и ходила бы его Аннина белая и пышная, на постели не разобрать, где зад и где подушка. Правда, когда началась зима, он переменил мнение — нет, им, итальянцам, такая земля не подходит, слишком тут холодно и сыро. Другое дело немцы — у них у самих такая же. Ну, пусть бы и воевали за эту землю сами, а дуче лучше подобрал бы им что-либо другое, в Африке, например. Хотя он лично в Африке тоже не хотел бы жить — пустыня, жара, безводье… Разбудил его толчок в бок:
— Марчелло!
— Да, господин майор.
— Высунь голову и осторожно посмотри, что там.
— Смотрю, господин майор.
— Ну?
— Снег перестал. А небо серое.
— Русских не видно?
— Никого не видно.
— Холодно?
— Морозит, господин майор.
— Чезаре, ты не спишь?
— Нет.
— Что будем делать?
— Завтракать.
— Ноу нас ничего нет.
— У меня есть галеты и две банки консервов, — сказал картограф. — Все равно уж…
Рассвет сочился медленно, словно в чернила по капле прибавляли молоко, и самым странным было то, что нигде не слышалось ни одного выстрела. Можно было подумать, что все происшедшее за сутки им всего-навсего приснилось, только какой-то восточный джинн перебросил их из блиндажей в скирду. После мизерного — «по-птичьи», сказал Марчелло, — завтрака Чезаре Боттони предложил выходить на дорогу.
— По снегу мы долго не протянем.
— Пить хочется, — вздохнул Дзотто.
— Вода под ногами, — усмехнулся Боттони. — Бери и ешь!
— А потом воспаление легких.
— А русские едят!
— Действительно, странно, — заметил картограф, — воды по щиколотку, а подохнешь от жажды…
И все же есть снег не решился никто.
Картограф действительно хорошо ориентировался по воображаемой карте, и вскоре они вышли на довольно укатанную, обставленную вехами с пучками соломы дорогу. И немного повеселели — сперва она была пустынна, даже еще не наследили на ней, а потом
