в штаб, находившийся по соседству, метрах в двадцати пяти. То, что он пригибался без нужды — бои шли все еще далеко, — могло вызвать улыбки и насмешки, но он подумал: «Лучше смех, чем снаряд!»
— Вещи собраны, — доложил он майору Дзотто.
— Хорошо.
— Может, перенести их в штаб?
— Если хочешь быть расстрелянным… Увидят — подумают, что мы с тобой уже бежим…
Прошло, вероятно, часа полтора или два. Батареи Боттони за это время несколько раз открывали огонь и замолкали снова. Потом оборвалась связь — сколько ни кричал и ни дул в трубку телефонист, она молчала, будто другой конец провода уходил в могилу. А затем из устья балки, растекаясь по обоим ее склонам, вырвались на высоты русские танки. Теоретически это могло быть только сном, а не явью: лед на Дону тонок даже для машин, кручи справа в расположении русского плацдарма подходили здесь к реке, проехать там могла разве что телега. Именно потому, в полном согласии с инжслужбой, они и не ставили по этой проклятой балке противотанковых мин. Не летают же у них танки по воздуху! И все же они были здесь. И не белые, к удивлению Марчелло, а серые. На передовой, хотя и разрозненно, еще тарахтели пулеметы и автоматы, а здесь, в полковых тылах, начиналось черт знает что. Танки обходили командный пункт Дзотто слева во фланг артиллерийским позициям — вероятно, русские хорошо знали, где что лежит у итальянцев. Артиллеристы Чезаре Боттони лихорадочно развертывали свои орудия, но гаубицы против танков не самое лучшее оружие, к тому же вести огонь могла практически только левофланговая батарея. Ее орудия сбили с одного танка десант пехоты, высекли искры из башни второго, и он, почувствовав опасность, — сдали у экипажа нервы! — резко отвернул. Наконец, артиллеристы добились и зримого успеха: один из танков, разворачиваясь, замедлил скорость и подставил бок, снаряд проломил броню. Раздался взрыв, тяжелая башня, подпрыгнув, отлетела метров на десять, и через края открывшегося отверстия, пятная снег, повалил черный жирный дым.
А затем оставшиеся танки растерзали и дивизион Чезаре Боттони, и саперов майора Дзотто. Рев моторов, выстрелы в упор, пулеметные очереди, лязг гусениц и скрежет железа о железо. Земля была мерзлой, не обрушивалась, артиллеристы и саперы могли бы еще спастись в своих изолированных окопах, — ходов сообщения так и не сделали, считали излишними! — но десанты автоматчиков превратили все в хаос. Итальянцы не знали, куда стрелять, потому что русские были и впереди, и позади, и справа, и слева, забрасывали окопы гранатами, захлестывали автоматными очередями, а саперы и артиллеристы были вооружены карабинами. Когда танки ушли, на позициях артиллерийского дивизиона остались только исковерканные лафеты, и вдавленные в землю стволы, и еще во всем поле зрения темные пятна, и чадящий черным дымом сгоревший танк. Он был как гибнущий корабль — уже мертвый, но все еще на плаву…
— Что будем делать? — спросил побелевшими губами начальник штаба.
— Молиться, — сказал майор Дзотто. — За тех, кто еще в живых.
— Может быть, отходить?
— Под гусеницы? Нам надо продержаться до вечера — дни теперь короткие. И пошлите кого-нибудь в штаб дивизии, один может пробраться…
И они протянули до вечера. Нет, не батальон, не рота, а только трое из штаба: майор Дзотто, Марчелло и писарь. Впрочем, писаря можно было не считать уже — он был еще жив, но в беспамятстве, минуты его были сочтены. За это время мимо них в тыл прошло еще десятка полтора русских танков, вторым эшелоном, несколько раз справа и слева накоротке вскипала автоматно-ружейная перестрелка. Тяжелым снарядом, неизвестно откуда залетевшим, была вдавлена в землю крыша штабного блиндажа — только смертельно раненного писаря выбросило в траншею. Дзотто и Марчелло уцелели лишь потому, что находились в это время в самом конце траншеи, за поворотом: командир саперного батальона хотел своими глазами до конца видеть все. Позже левее их, по танковому следу, проходили группы русской пехоты, но на обрушенный штабной блиндаж они не обращали внимания — мало ли вокруг воронок!
Снег, днем редкий, создавший только дымку, к вечеру опять стал гуще. Степь опустела и постепенно принимала ровный серовато-белый цвет, словно с утра ничего не изменилось.
— Сняли, как пешку с шахматной доски, — сокрушенно сказал Дзотто.
— Что вы говорите? — не расслышал Марчелло.
— Ничего. Я говорю, бросай карабин и пошли.
— Как так — бросить карабин?
— Так, в снег.
— Вы серьезно, господин майор?
— Вполне. Если нарвемся на русских, лучше быть без оружия. Один в поле не воин.
— А ваш чемодан? Я схожу.
— К черту чемодан!
— Извините, господин майор, но там все ваши вещи… Разрешите хоть мне взять мой ранец, я переложу в него табак и часть белья.
— Кретин!.. Ты что, ничего не понимаешь?
Марчелло даже вздрогнул, как от выстрела над ухом: прежде майор никогда на него не ругался. И все же он не оставил намерения сходить за своим ранцем, чтобы тут же и догнать майора, но в это время справа от них, метрах в ста или чуть побольше, взлетела осветительная ракета, за ней другая. Кто выпускал эти жалкие перед бездонной белой мутью шарики света? Раненый итальянец в качестве сигнала бедствия и призыва на помощь? Или от нечего делать какое-нибудь отставшее подразделение русских? Это было такой же тайной, как рождение и смерть звезд во вселенной, тайной, которую человек пока не в силах разгадать, потому что не может приблизиться к ним. Тут также была безвестность и смертельная опасность, и майор Дзотто, убедившись, что писарь уже начинает остывать, приказал Марчелло следовать за собой, выскочил из хода сообщения и пошел в направлении ближайшего хутора. Только когда они, вспотев и успокоившись, убавили шаг, Марчелло вспомнил:
— Господин майор, мы забыли распятие.
— Что?
— Распятие Иисуса Христа. Что над вашей кроватью.
— Ну и что же?
— Оно попадет в плен к безбожникам.
— Не в плен, Марчелло, в руки.
— Это все равно, господин майор.
— Так чего же ты хочешь? Вернуться?
— Я боюсь, что там уже русские.
— Вероятно. Так чего скулишь?
— Я думаю, это плохой знак.
— Безусловно. У нас сегодня все знаки плохие.
— Хорошим знаком было бы, если бы мы нашли распятие или иконку.
— Еще лучше, если бы у нас были танки и не русские разбили нас, а мы русских. А теперь у них будет не только распятие, но и хороший ночлег — еда, готовые дрова, постели.
— Им-то повезло, господин майор, что и говорить.
— Ты, Марчелло, думал когда-нибудь, что такое жизнь?
— Думал, господин майор. Только не понравилось мне это занятие
