свечей в соборе, спелые апельсины, отсветы миланского заката в стеклах витрин и автомобилей. Если бы ему сказали сейчас: «Знаешь, Марчелло, вот тебе кусок хлеба, и топай пешком до Милана!» — он и за ухом не почесал бы, а встал и пошел. Даже побежал бы, сколько хватило сил. И не оглянулся бы. На что тут оглядываться? На эту конуру в земле? На могилки с крестами? На окопы, в которых мерзнут, ругаются и ждут неизвестно чего солдаты? С иными уже разговаривать боязно — в политику лезут. А на фронте с таким делом просто: взяли и увели — и как в воду канул. Некоторые и к русским перебегают, а там тоже — расстрел или Сибирь. Как в каменном туннеле получается: справа стена, слева стена, свернуть некуда, иди, и все. И даже офицеры приуныли, не знают- впереди-то что?..
— Марчелло!
— Да, господин майор?
— Ты что-нибудь слышишь?
— Слышу.
— Что?
— Белый ангел, господин майор. Ходит в поле. Тот, про которого вчера говорил господин Боттони.
— Перестань болтать и прислушайся!
— Слушаю.
— Ну?
— Кажется, что-то гудит.
— Самолеты?
— В такую погоду, господин майор! Они себе пропеллеры поломают об эти холмы.
— Убери воду и полотенце, пошли…
В блиндаже все звуки глохли и перемешивались. Когда вышли в траншею, стало ясно — это не самолеты. Это артиллерийский гул, идущий откуда-то справа. Майор Дзотто посмотрел на часы — семь тридцать. Вероятно, в предрассветных сумерках — ночь начинала подтаивать медленно, задолго до восхода солнца, — в предрассветных сумерках видны были бы и зарницы, если бы их не съедала меловая муть. Но кто ведет огонь? Что происходит? Марчелло вспомнил одну фразу из вчерашнего разговора офицеров: «Нам предложено экономить боеприпасы». Кто же это отказался от экономии?.. Из штабного блиндажа, встревоженный канонадой, пришел капитан Антонио Чекки. Худой, с заостренными скулами и темно-серыми навыкате глазами, Антонио Чекки был предметным воплощением меланхолического спокойствия. Вероятно, свою роль в этом играли и его склонности — он был призван в армию из Римского университета, со второго курса математического факультета, и все свободное время возился с цифрами и формулами, используя для этого свою записную книжку, отработанные карты, сигаретные пачки, поля на страницах старых журналов, обрывки бумаги и даже свежий снег. Говорят, что он пытался подсчитать общий, «в среднем», вес снарядов, мин и пуль, выпускаемых на их участках фронта ежедневно двумя сторонами, процент относительных к общей массе населения потерь среди итальянцев и русских, количество земли, вынутой итальянцами при строительстве оборонительных линий после августовского поражения, сколько армия выпивает воды из расчета полутора литров на человека и сколько выкуривает сигарет, если принять, что из десяти человек один некурящий, а из тридцати один увлекается трубкой. Над ним посмеивались: «Наш арифмометр», — но относились к нему с уважением, считали, что «он свое возьмет».
Дзотто перекинулся с Антонио несколькими словами: «Связь есть?» — «Есть». — «Что происходит?» — «Предположительно — атака русских в стык нашей и румынской армий». — «Цель?» — «Вероятнее всего, крупная разведка боем». Затем сели пить кофе, вода для которого уже закипала.
— Ну, как тебе нравится эта музыка? — спросил у Марчелло майор Дзотто, когда первая нервная вспышка угасла и все начинало входить в будничную колею. — У тебя есть свое мнение, стратег?
— Об этом следует спросить тех, кто под нее пляшет, — вздохнул Марчелло.
— Похоже, русские собираются прощупать, что у тебя в ранце. Слишком ты его набил на безбедной жизни.
— Из-за моего ранца, господин майор, им не стоит поднимать такого шума. Я им и так могу показать, если попросят по-хорошему.
— И все-таки боишься?
— Я боюсь, господин майор, что, войдя в азарт, они прихватят и мою голову.
— Думаешь, что она дороже ранца?
— Спаси, дева Мария! Нет! Но ранец могут выдать другой, а голову вряд ли… Ни одна резьба не подойдет…
После завтрака Антонио Чекки ушел в штаб, обещав немедленно сообщить, если будет что новое. А майор Дзотто, ощущая, как нарастает в нем неясная тревога, расстелил на столе карту юга России. Выцветшую и запачканную слева в углу фиолетовыми чернилами, он снял ее со стены в станичной школе и для себя лично наносил на ней общую обстановку по сообщениям радио и газет. «Масштаб для командующего фронтом, — пошутил однажды по этому поводу Чезаре Боттони. — Готовишься к повышению?» Но сам, между прочим, не раз разглядывал ее, и с интересом. Сейчас, отметив предположительное место боя, майор Дзотто пытался уяснить его возможное значение. Однако никаких оснований для беспокойства не ощутил: от Дона, возле которого они сейчас стояли, до низовья Волги и Кавказского хребта лежал степной океан, заполненный немцами. Было безумием думать, что, вклинившись с небольшого плацдарма в этот гигантский массив немецких войск, можно рассчитывать на какой-либо успех. Как бы ни были честолюбивы планы русских, они понесли летом огромные потери в людях и технике, а к тому же и теперь не могут оторвать щупалец Паулюса от Сталинграда, где он выкачивает из них последние соки. Местная операция, захват выгодной высоты — еще куда ни шло, но наступать без двойного и тройного численного превосходства — самоубийство. Невозможное невозможно!
И в самом деле, часам к девяти канонада справа стала как будто стихать. Но в девять, мешая небо с землей, уже по переднему краю итальянцев ударили «катюши» и артиллерия, а тяжелые снаряды стали залетать на позиции Чезаре Боттони и дальше в тыл. Тогда майор Дзотто, поручив Марчелло на случай внезапных перемещений уложить вещи, бросился в штаб батальона. И сразу получил приказ — выслать одну роту в распоряжение командира полка, который просил у него перед этим заминировать склон высоты, и остальным составом организовать оборону в районе своего командного пункта, прикрыв позиции дивизиона Чезаре Боттони на случай вклинения отдельных групп противника. Это уже пахло скверно. С уходящей ротой он послал Антонио Чекки, а сам с командиром оставшейся уточнял задачу.
Марчелло спешил, его подгонял страх. Ему казалось, что нет ничего страшнее, чем оставаться в таком положении одному, да еще в блиндаже — огонек в лампе судорожно покачивался и коптил, земля ощутимо дрожала, когда он брал со стола кружку, чтобы убрать ее в ранец, по воде шла мелкая рябь. Воображение рисовало ему заключительную картину: дверь распахивается от удара, и в блиндаж летит русская граната… Когда вещи были собраны, чемодан и ранец упакованы, он сперва вознамерился взять их с собой, но потом раздумал — на это приказа не было. И, пробкой вылетев из блиндажа, пригибаясь в мелком ходе сообщения, затрусил
