бы осуществлять сбивающие цену хлебные интервенции, и нет денег, чтобы купить еду и просто раздать ее голодающим.
– Да, – подтвердил министр финансов Жорж Кошери, – денег нет, причем не только на хлеб для плебса, но и на что-нибудь еще. Я бы ввел дополнительные налоги, но вы же знаете, как к этому отнесутся все круги общества – от простонародья до самой богатой буржуазии. Никто не любит отдавать свое, и неважно, будет это пара сантимов или миллионы франков. Все думают, что государство должно функционировать бесплатно. Быть может, мы продадим что-нибудь ненужное – например, нашего милейшего Жоржа (Клемансо), который уже обошелся нашей Милой Франции в изрядное количество золотых франков?
– Да, – поддержал коллегу Жан Дюпуи, – месье Клемансо – единственная ценная ненужность, которая у нас есть. Отдать его на суд международного трибунала – и все у нас будет почти так же, как и до этой дурацкой истории. «Почти» – это потому, что политическую репутацию нашей Милой Франции будет крайне сложно отчистить от налипших на нее обвинений, ведь это вам не костюм, на который уронила свой помет ворона, а нежная и деликатная субстанция.
В ответ на эти словесные эскапады двух министров Клемансо только слабо дернулся, будто усталая лягушка, к которой в очередной раз приложили проводки с электротоком. Такие словесные атаки в последнее время чрезвычайно участились, и только ленивый не напоминал бывшему премьеру о том, какой он бяка. Нет, если бы план разжечь большую войну удался, то Клемансо оказался бы на коне, но так как провокация провалилась, то и данный персонаж сдулся, словно проткнутая ножом резиновая кукла. Был лидер нации – и нет его.
– Месье, – с надеждой сказал он, – о чем вы говорите? Еще немного – и у тиранов одна за другой заполыхают революции. Коммуна в Будапеште уже случилась, на очереди Вена, Берлин и Петербург…
– Жорж! – воскликнул министр юстиции Луи Барту. – Коммуна в Будапеште – это дело рук русской Загранразведки, или что-то вроде того. Супруг русской царицы месье Новиков побывал во взбунтовавшейся венгерской столице и был с восторгом принят вождями переворота. Построив у себя монархический социализм, русские увидели, что это хорошо, и принялись внедрять эту систему везде, куда дотянутся их руки. И этот их социализм – гораздо более радикальный, чем могут помыслить себе даже самые радикальные социалисты во Франции. Сейчас я опасаюсь, что стоит кому-нибудь в Санкт-Петербурге потерять терпение и щелкнуть пальцами, как мирные протесты у нас под окнами тут же обернутся самым безумным бунтом, и мы не успеем оглянуться, как ревущая толпа вознесет на трон нового Бурбона или Бонапарта. И неважно, что такого человека не видно поблизости: когда в претенденте на престол появится необходимость, господин Одинцов, аки Господь, слепит его из глины и палок, а потом вдохнет в свое творение душу.
– Аминь, месье Барту, – хмыкнул Аристид Бриан. – Вы достаточно ярко обрисовали нашу перспективу. А теперь скажите, что мы должны, по вашему мнению, делать?
– Я думаю, – ответил тот, – что мы уже достаточно поиграли в упрямство, и эта игра уже стоила нам немало – как в деньгах, так и в человеческих жизнях; а уж если в Париже случится революция, то наши головы наверняка окажутся в корзине под гильотиной. Поэтому я присоединяюсь к мнению предыдущих ораторов. Пора признавать поражение, сажать милейшего Жоржа и его подельников в клетку, перевязывать ее атласной ленточкой и начинать переговоры с монархическим альянсом об урегулировании ситуации.
Клемансо хотел было с возмущенным видом вскочить с места, но решительный жест Аристида Бриана опрокинул его обратно.
– Вы, Жорж, уже сказали все, что могли, – устало сказал премьер-министр, – и не только, как свинья, вляпались в грязную историю, но и втащили в нее нашу Милую Францию. Пожалуй, месье Барту прав, и дальнейшее выжидание будет смерти подобно. Чем быстрее мы закончим с этим делом, тем лучше. Отсюда вы отправитесь не к себе домой, а в тюрьму, и будете находиться там до той поры, пока мы не урегулируем вопрос с вашей экстрадицией в руки международного правосудия. Месье Пишон, телеграфируйте, пожалуйста, в Лондон, Берлин и Санкт-Петербург о том, что мы готовы вступить в предметные переговоры по урегулированию кризиса, сложившегося между нашими странами. В Вену ничего сообщать не надо, поскольку тамошние власти, скорее всего, тоже окажутся на скамье подсудимых. Германский император их вот-вот дожмет…
18 января 1908 года, 13:15. Санкт-Петербург, Зимний дворец, рабочий кабинет Канцлера Российской Империи.
Присутствуют:
Императрица Всероссийская Ольга Александровна Романова;
Канцлер Российской империи Павел Павлович Одинцов.
Императрица с самого утра пребывала в приподнятом настроении: совсем недавно закончилась венгерская история, и любезный Сашка вместе со своим корпусом направился в Санкт-Петербург; а тут еще Париж, поломавшись для приличия четыре месяца, выкинув белый флаг, вступил в переговоры об улаживании политических вод, взбаламученных злосчастным Белградским инцидентом. Весь день семнадцатого января Париж, Лондон, Берлин и Петербург перестукивались телеграммами, пока не пришли к взаимоприемлемым решениям. Во-первых – трибунал над неудачливыми поджигателями Мировой Войны пройдет в древнем германском городе Нюрнберге, и там же впоследствии разместятся судебные органы Брестского Альянса, предметом заботы которых станут преступники, покусившиеся не на одну страну, а на несколько государств разом. Во-вторых – дело Клемансо-Пикара-Дюпона не будет объединено с делом хунты принца Монтенуово, потому что тот преследовал личные политические интересы, никак не связанные с желанием французов чужими руками отвоевать Эльзас и Лотарингию. Убийц императора Франца Фердинанда по своим законам будет судить кайзер Вильгельм, так как место преступления, да сами преступники, с момента завершения Австрийской операции окажутся в его юрисдикции. В-третьих – с момента передачи международных преступников в руки германской полиции режим транспортной блокады Французской республики упраздняется. Пароходы «Росзерна» с грузом пшеницы и готовой муки в ожидании распоряжений стоят на рейде Генуи.
– Итак, – сказала императрица, усаживаясь в свое «личное» кресло, – не прошло и четырех месяцев с начала блокады, а французы уже спеклись. Я-то думала, что, проявив упрямство в самом начале, они продержатся подольше…
– В самом начале пресса объясняла народным массам, что если чуть-чуть поужаться с потреблением хлеба, то можно дотянуть до следующего урожая, – хмыкнул Одинцов. – А по факту получилось, что основные запасы муки и зерна в Третьей Республике принадлежат хозяевам жизни французов, то есть господам Ротшильдам, а те без малейшего содрогания воспользовались ситуацией и взвинтили цены до небес. В результате во Франции стала складываться классическая революционная ситуация, когда низы доведены до отчаяния и не хотят жить по-старому, а
