верхи утрачивают инструменты для сдерживания их ярости. Ведь армию и полицию тоже следует хорошо кормить, а средств на это нет, ибо хозяева жизни любят брать, но крайне неохотно отдают. Бюджет пуст, жалование чиновникам и офицерам задерживается, рационы в армии сокращены до минимума. Если хотите, мы можем вызвать сюда господина Ульянова, и он, как специалист, бегая из угла в угол (разве что не по потолку), разъяснит вам французскую ситуацию во всех подробностях.
– Нет уж, Павел Павлович, не надо господина Ульянова, – улыбнулась Ольга, вспомнив эмоциональные объяснения «вождя мирового пролетариата», – мне и ваших слов достаточно.
– В таком случае должен добавить, – сказал Одинцов, – что к более решительным действиям парижских деятелей подтолкнула… Будапештская Коммуна. Эти кадры возомнили, что и в Париже у нас есть такая же глубоко законспирированная организация, и что, мол, стоит вам щелкнуть пальцами, как случится всеобщее народное восстание, головы нынешних министров упокоятся в корзинах с отрубями, а на французский трон воссядет представитель бурбонской, орлеанской или бонапартистской династии. Монархический социализм российского типа постепенно стал входить в моду, ибо он исключает революционные эксцессы и следующий за ними период смуты, гражданской войны и прочих неустройств.
В ответ Ольга разразилась смехом, представив себе французских министров, напуганных ими же вымышленной угрозой.
– Грешно смеяться над больными людьми, – с укоризной вымолвил канцлер Одинцов, когда она просмеялась.
– Не могла удержаться, Павел Павлович, – сказала Ольга, утирая слезы, – уж больно смешно вы все это представили.
– Я бы заметил, – сказал тот, – что гораздо сильнее французских министров должен был пугать риск военного переворота, осуществленного каким-нибудь харизматичным генералом, провозгласившим себя Спасителем Отечества. Бывали, знаете ли, прецеденты – когда самая непотребная демократия через такие перевороты впадала в вопиющую военно-полицейскую деспотию. Так хозяева жизни спасают себя от народного гнева, подставляя под удар ничего не значащих статистов. А вот это уже будет не смешно. Диктатура латиноамериканского толка в Европе нужна нам даже меньше республики.
– Но все же единственная республика в Европе – это стыд и позор на наши монархические головы, – сказала императрица.
– Почему единственная? – удивился канцлер Одинцов. – А как же Швейцария?
– Швейцарцы – люди без амбиций, – отрезала Ольга. – Ты их не трогай, и они никого не тронут. Деньги из банка могут не отдать наследникам, если те не предъявят достаточных доказательств – это факт. Но и только. Ни организации политических убийств, ни попыток государственных переворотов, ни интриг, как бы разжечь войну поужаснее, с их стороны ждать не стоит. А с Францией уже были примеры подобного: то Робеспьер, то Наполеон Первый, то Наполеон Третий, то вот Клемансо – и каждый раз на нашу русскую голову.
– Робеспьера прикончили еще до того, как он успел доставить неприятности России, – сказал Одинцов, – но я, кажется, понимаю ход вашей мысли. По-латыни слово «Республика» обозначает «общее дело», но даже тогда, в позапрошлом тысячелетии, общим это дело было только для представителей патрицианских семей, заседавших в Сенате. Прямой аналог из нашей истории – Семибоярщина времен Смуты или наше ЦК КПСС при правлении Горбачева…
– Скажите, Павел Павлович, – с интересом спросила Ольга, – ежели древнеримский Сенат – это аналог Семибоярщины, то как Римская Республика смогла развиться в самое могущественное государство тогдашнего мира?
– Э нет, – покачал тот головой, – изначальный Сенат Рима совсем не походил на собрание избалованных бездельников, не поднимавших ничего тяжелее пергаментного свитка. Это были победители, полководцы, дипломаты и администраторы, которые силой оружия и продуманной политикой раздвинули границы своего государства от городских стен на половину тогдашней Ойкумены. И когда подобные качества из господ сенаторов стали исчезать, пришел Цезарь и учредил Империю. И тако же было с Советским Союзом нашей истории. Пока в Центральном Комитете Партии сидело поколение победителей, с боями прошагавшее под овеянными славой красными знаменами от стен Москвы до Берлина и Вены, СССР был грозен и несокрушим. Но как только их сменили люди глубоко вторичные, интриганы и наушники, рухнуло все и сразу, ибо они не умели биться даже за то, что считали своим, а уж попятить соседа с его земель для правителей времен Перестройки было и вовсе немыслимо. Что касается Семибоярщины, то предки сидевших в ней людей не создавали государство своими трудами и кровью. Великие государи Иваны Васильевичи Грозные, Третий и Четвертый, согнали силой оружия предков этой шоблы в одну большую кучу, обязав потомков бывших великих и удельных князей службой Московскому государству. Пережитки минувшей эпохи, не чувствовали они в себе ни сил, ни умений управляться с этой страной, а только гребли под себя кто сколько мог, как в старые времена.
– А какое положение было у вас там, в двадцать первом веке? – поинтересовалась Ольга. – Ведь там тоже, как считалось, была Республика – она была общим делом или нет?
– Там шел переходной процесс между Семибоярщиной и Второй Империей, – ответил Одинцов. – Всем хорош Владимир Владимирович, но основателем новой династии он быть не может, ибо воспитание его детей было пущено на самотек. Не до того было главному человеку страны, когда на нее со всех сторон толпами лезли насильники и убийцы, да и его супруга тоже, скорее всего, имела по этому поводу свое мнение. И вообще, это у нас вопрос непубличный: вроде бы как есть у главы государства две дочери, а вроде их и нет. С другой стороны, сам народ чувствовал государство своим общим делом, и в случае какой беды поднимался как один драться за него до конца. И в то же время во власти в достаточном количестве имелись моральные уроды, готовые при малейшей угрозе сдать врагу все и сразу. А времени было все меньше, ветер выл, гром гремел, запах пороха бил в ноздри… Бой кровавый, святой и правый, за право жить на этой Земле, был уже не за горами. И когда он грянет там, в двадцать первом веке, либо народ сумеет выкинуть все пережитки «святых девяностых» во тьму внешнюю, либо сам навсегда сойдет с исторической сцены. И здесь, у нас, именно это чувство ожидания великой беды заставило меня, Александра Владимировича и всех остальных с первых минут на полных оборотах включиться в схватку за будущее этого мира. Сейчас, когда вся эта история заканчивается, оглядываясь назад, даже не верится, что мы все-таки смогли своротить громаду России на новые рельсы, и ближайшая беда четырнадцатого года, несмотря на определенные неудачи, все же отступила от нас.
