явным вызовом в адрес Петербурга и сделало почти неизбежным новый раздел Речи Посполитой. Характерно, что и французская дипломатия задолго до Революции готовилась к противостоянию с Россией, пуская в ход политическую публицистику.
Иными словами, клише о далекой полуварварской стране с суровым климатом, которой управляет самодержавный деспот, мечтающий о новых завоеваниях в Турции и Европе, был востребован уже в 1788–1789 гг., однако Революция способствовала изменению общих условий применения этого образа. Число читателей политических газет выросло в десятки раз и из дипломатической практики и философских дискуссий устоявшиеся представления о России перетекали в новое публичное пространство, сформировавшееся в 1789 г.
Ядро политического мифа об угрозе с Севера питалось не только военно-политическими новостями из Турции, Польши и Швеции, но и древними архетипами европейской культуры, богато представленными в Россике XVI–XVIII вв. Эта основа включала в себя представления о специфическом «северном варварстве» россиян, живущих в рабстве и невежестве, о невиданной развращенности людей, исповедующих «греческую» веру, о восточной роскоши царского двора, истощенности российских почв и агрессивности планов «честолюбивых» правителей России. Более поздние «наслоения» в этом мифе носили уже менее архаичный характер и были крепко связаны с текущей международной ситуацией. Например, планы по завоеванию Османской империи и прежде всего черноморских проливов, создание мощного флота в Средиземном море, намерения установить контроль над Польшей и Литвой, стремление влиять на политическое положение в германских землях – все это было реальностью российской внешней политики конца XVIII – начала XIX в.
Сама идея исходящей от России опасности для сохранения баланса сил в Европе, тесно увязанная с дипломатической концепцией «восточного барьера» из граничащих с Российской империей государств, являлась наследием дипломатии двора Людовика XV, а революционеры только прибегали к ней, что было обусловлено как международной изоляцией революционной Франции в 1792–1795 гг., так и традиционно крепкими связями Парижа со Стокгольмом, Копенгагеном, Константинополем и кругами польской аристократии. Идеология угрозы, якобы исходящей от России, использовалась прессой исключительно в те периоды, когда это было необходимо в военных целях и практически полностью исчезала со страниц печати, когда за дело принимались дипломаты. Вторым важным условием, повлиявшим на особую популярность темы «русской угрозы» в печати, стал режим управления общественным мнением: опыт жирондистов, монтаньяров и Директории в этом отношении весьма показателен.
В период между войной против Второй антифранцузской коалиции и походом Великой армии Наполеона в Россию образ «русской угрозы» не раз возникал на страницах прессы Франции и зависимых от нее государств, а также в газетах республиканской армии. Подобные сообщения о российской военной мощи преследовали прагматические цели: когда Россия была военным противником, ее негативный образ должен был напомнить обществу о бедах и разрушениях, которые несут с собой «наследники Аттилы», о возможности реставрации монархии Бурбонов, настроить солдат на борьбу с русской армией, а затем, когда Россия превращалась в союзника, ее позитивный образ должен был свидетельствовать об успешности внешней политики Бонапарта и поднимать боевой дух солдат.
Вместе с тем пропаганда в прессе не была полностью оторвана от реальности: никогда до 1798–1800 гг. тема «русской угрозы» не имела столько наглядных подтверждений в самом центре Европы. Русский царь, исповедовавший православие, возглавил католический Мальтийский орден и претендовал на Мальту, турецкий флот вместе с русским лишил Францию островных владений в греческом Архипелаге, а русские войска успешно действовали на территории Апеннинского полуострова. В 1805–1807 гг. наблюдался возврат к теме «русской угрозы», хорошим дополнением к которой служили публикации о внутренних трудностях в самой России и ее неудачах в военных действиях против Османской империи и Персии. Другим реалистичным сюжетом, к которому охотно прибегала наполеоновская пропаганда, было «пагубное» влияние Англии на русского царя и его сребролюбивых министров. Однако начиная с июля 1807 г. после заключения Тильзитского мира из французской прессы исчезли новости о неудачах российской армии в конфликтах на Востоке, равно как и в целом образ России вдруг стал положительным. События русско-шведской войны 1808–1809 гг. освещались французскими газетами комплиментарно для России. Когда на горизонте возникла новая русско-французская война, на протяжении полутора лет – с начала 1811 г., с помощью прессы власти исподволь готовили жителей Франции к будущему столкновению с Россией, объясняя, что Петербург под «коварным» влиянием Англии ведет свою политику в ущерб собственным интересам, а военная слабость Российской империи является объективным фактом. Именно поэтому немало статей в газетах было посвящено описанию российской армии, балтийского флота, войсковых маневров и рекрутских наборов.
Между тем французский читатель, заинтересованный в объективной картине международных отношений, обращался к голландским и немецким изданиям в надежде избежать влияния официальной пропаганды наполеоновских властей. Эта тенденция, даже несмотря на цензурные и почтовые ограничения, усилилась в 1810–1814 гг. Последний подъем внимания к «русской угрозе» относится к кампании 1813–1814 гг., во время которой министерство полиции, используя богатый пропагандистский опыт, наполняло колонки газет фантастическими известиями о жестокости союзнических войск, в большой степени именно русских контингентов, в Лотарингии, Бургундии, Шампани или предместьях Парижа.
Как в мирные годы, так и особенно в годы военных конфликтов, угрозу для Европы «с Севера» олицетворяли собой русские войска, каковые в рамках республиканского дискурса на античный манер маркировались прессой как «варвары» и наследники готов и гуннов. Не удивительно, что в отсутствие непосредственных контактов между французской и российской армиями львиную долю газетных публикаций о русском воинстве вплоть до 1798 г. занимали именно антропологические характеристики с мифическими генеалогиями казаков, татар и башкир. Этническая пестрота иррегулярной русской кавалерии, в конечном счете, обусловила стратегию действий французской пропаганды. Поскольку в ее установках именно казаки зачастую олицетворяли собой «русскую угрозу» и варварство, то на дискредитацию этого рода войск и были направлены усилия пропагандистской машины, в том числе бюллетеней Великой армии: необходимо было изобразить казаков опасными грабителями и убийцами, но при этом слабыми воинами.
Итальянский и Швейцарский походы А. В. Суворова, Средиземноморский поход Ф. Ф. Ушакова продемонстрировали подлинную мощь армий и флота российского царя. Именно в 1798–1800 гг. французская пропаганда вынуждена была впервые сосредоточиться на военной тематике, используя все доступные ей жанры и возможности. Русская армия изображалась как толпа отважных фаталистов и фанатиков, повинующихся своему вождю, словно предводителю религиозной секты. Тем временем периферийные франкоязычные издания излагали события, факты и биографии полководцев, не впадая в угар пропаганды. Таким образом, жители французских провинций, которым были доступны альтернативные источники информации, иначе относились к тиражируемому в парижской прессе образу «варварской» и жестокой русской армии.
Французские газеты и альманахи эпохи Консульства стали заметно менее эмоциональны в оценках, но, напротив, насыщены статистической, инженерной и исторической информацией о развитии русской армии и флота: именно попытки создания русско-французского альянса и результаты войны против Второй коалиции заставили повернуться от чистой публицистики, постулатов Ж.-Ж. Руссо и Ш. де Монтескье
