свое первое заседание в июне 1801 г. в присутствии царя Негласный комитет не имел никакого официального статуса. Более того, вошедшие в его состав друзья государя не располагали необходимым авторитетом среди столичной аристократии и в некотором смысле выглядели «белыми воронами» на общем фоне столичной знати.
Фаворитизм воспринимался в конце XVIII в. в значительной степени как характерная особенность местной модели просвещенного деспотизма. «Одного взгляда монарха достаточно, чтобы извлечь из толпы самого незаметного человека: достоинство, доверие, расположение, богатства ниспадут на этого счастливого фаворита. И одного только желания царя достаточно, чтобы вернуть этого человека в то же самое положение, из которого он ранее был извлечен»[637]. Такая лаконичная и хрестоматийная оценка социальной мобильности основывалась на обширной литературно-исторической Россике века Просвещения, из которой казусы Меншикова, Долгоруких, Бирона, Шуваловых, Воронцова, Орловых, Потемкина, Зубова и других аристократов были прекрасно известны. Вместе с тем ближайшим сподвижникам-фаворитам Павла I и Александра I на страницах прессы не уделялось значительного внимания, и все они представали на суд общественного мнения только в той роли, которую играли в кабинете министров или в командовании армией.
Самой яркой личностью на российской политической сцене 1780 – начала 1790-х гг. являлся светлейший князь Г. А. Потемкин. Как заметил о нем журналист и первый биограф Екатерины Ж.-А. Кастера[638]: «Невозможно отрицать, что ум, мужество и энергия, а также многие, одни за другим развернувшиеся дарования сделали его достойным места первого министра империи» [639]. Moniteur тоже высоко оценивала могущество и влияние князя: «Сделав князя Потемкина гетманом и почти полновластным хозяином всех казаков от самых гор Кавказа, и распространяя его власть на Бессарабию, Императрица создала в некотором роде независимого монарха»[640]. Эта необычайная власть, данная князю, по-видимому, раздражала многих придворных. Информированные источники сообщали в прессу о возможности разрыва между Екатериной и ее давним сподвижником: «Ее императорское величество должно, говорят, принять очень важное решение, когда встретится с князем Потемкиным. Фавор столь постоянный и оправданный таким количеством успехов наполняет двор завистью и ненавистью, что может иметь в свое время ужасные последствия. Характер фаворита не таков, чтобы смягчить амбиции другого (нового фаворита П. А. Зубова. – А. М.), с которым он никогда не церемонился; но если нужно ожидать в этой стране потрясений, то они будут происходить, как обычно, в дворцовых стенах, а историки не пренебрегут тем, чтобы назвать эти события революцией»[641].
В ноябре 1791 г. газета Moniteur опубликовала подобие некролога, где среди прочего отмечалось: «Князь оставил после себя огромные богатства в наличных деньгах, землях, недвижимости и особенно в драгоценных камнях. У него была особая шкатулка, наполненная крупными бриллиантами, игра с которыми доставляла ему большое удовольствие, такое же, какое остальным доставляла игра с [обычными] жетонами. Музыканты потеряли в его лице великого покровителя. Он обладал целой библиотекой, которая состояла вовсе не из книг, а из банковских билетов, почти всех торговых наций Европы…»[642]
В рассуждениях о возможной смерти императрицы газеты строили прогнозы о реализации Греческого проекта, в котором главную роль отводили Потемкину: «Как уверяют, деспот-Екатерина умерла. Это событие может расстроить все ее широкие проекты. Честолюбивый и властный Потемкин, который имеет столь большую армию в своем распоряжении и несметные богатства, вполне способен задумать план по расчленению необъятных владений России, и тогда этот могучий колосс, который под гением Екатерины так долго наводил страх на Европу, может вскоре растаять и расколоться, как некогда завоевания Александра Великого стали добычей его генералов» [643].
В годы царствования непредсказуемого Павла I судьба каждого царедворца зависела прежде всего от настроения императора. Пресса упоминала все важные назначения и отставки, но никогда не давала портретных характеристик высшим аристократам, снискавшим особую благосклонность царя. Положение дел мало изменилось при Александре. Круг «молодых друзей» (А. Чарторыйский, Н. Н. Новосильцов, В. П. Кочубей, П. А. Строганов)[644] был хорошо известен дипломатам и публицистам, все эти лица занимали важные должности (товарищей министров, министров). Но парижские газеты, старавшиеся преподнести придворную и дипломатическую хронику, также не останавливались на роли каждого из многочисленных чиновников в принятии важнейших государственных решений. Вместе с тем российские аристократы часто появлялись на страницах французской прессы в разделах литературных, научных, театральных, религиозных новостей. Так многократно в связи со своими гуманистическими инициативами упоминался граф, либерал и филантроп С. П. Румянцев. Можно сказать, что если бы не сложная конъюнктура тяжелых войн и скоротечных союзов между Парижем и Петербургом, то именно с помощью прессы французское общество могло бы узнать значительно больше о русском императоре и высшем свете России, поскольку во французском обществе присутствовал устойчивый интерес к «империи царей» и особенно к судьбе императорской фамилии.
* * *
Ситуация с восприятием российской действительности через призму описаний петербургского двора не была уникальным явлением во франкоязычной периодике. Определенные стандарты задавал венский двор, так же как и петербургский, служивший центром дипломатии, культуры, бюрократического и военного аппарата всей империи, центром различных католических институций, концентрировавшим вокруг себя влиятельные общественные, финансовые и интеллектуальные силы. Прочие крупные города страны не могли играть в чем-либо альтернативную столице роль[645].
Придворная жизнь России в периоды «относительно мирного» затишья (1789–1792, 1797, 1800–1804, 1807–1811 гг.) занимала корреспондентов более остальных тем. Исходя из реалий жизненного пути российских аристократов и военачальников, периоды карьерных взлетов и падений неизбежно сменяли друг друга и лицо, принудительно удалявшееся от двора, де-факто исключалось из всех общественных, культурных и политических процессов. Так, например, вызов к императорскому двору опального Суворова Gazette de Leyde рассматривала как обычный случай перемены настроений государя, решившего сменить гнев на милость, хотя и строила осторожные прогнозы о том, куда и зачем царь направит знаменитого своими победами полководца?[646]
Революционный 1789-й год резко изменил ориентиры для политических оценок и преобразил рынок периодической печати, что имело важные последствия и для отношения к правящей в России династии. В центре внимания французской прессы, черпавшей сведения о России из самых разных источников, как до, так и после 1789 г. неизменно находился российский императорский двор, окружавшие его институты власти, столичная аристократия, а Санкт-Петербург в течение ряда десятилетий оставался единственным городом империи, новости о котором поступали к европейским читателям регулярно. В какой-то степени сложившиеся еще в первой половине XVIII в. диспропорции в отношении интереса к событиям в российской столице и провинциях бескрайней империи сохранялись и на протяжении эпохи наполеоновских войн, а Санкт-Петербург являлся едва ли не «обязательным» примером при описании явлений политической, экономической, культурной сфер жизни.
Итак, на страницах французских газет и альманахов конца XVIII – начала XIX в. российский двор словно балансировал между «реформами»
