— Катя, — спросил я, — ты знаешь, что женщины это не низшие существа, а такие же люди, как мужчины?
— Женщины — выше мужчин! — заявила Катя.
— Вот! — я поднял палец. — А знаешь, откуда женщины это узнали? Не из фильмов. Не из журналов, и не из Интернета. Им об этом рассказала та самая философия, которая кажется тебе невыразимо скучной.
— Уж-жасно скучной, — подтвердила Катя, и по тону её было видно, что она давно уже не злится.
Я встал с подлокотника и подошёл к компьютеру.
— Кать, этот фильм можно перемотать вперёд?
— Можно, — Катя достала из кармана лазерную указку и, не сходя с дивана, посветила ею в центр монитора. На экране возник один из следующих кадров, где стоящий мужчина аккуратно пожимает руку миниатюрной девушке в деловом костюме. — Какой тебе нужен эпизод?
— Никакой... Мне интересно, что тебе говорит слово «перемотать»?
— То же, что и тебе.
— Как странно... Этим словом до сих пор пользуются... Знаешь, Катя, в моё время кино записывали не на кристаллы, а на магнитную плёнку. И чтобы перескочить с одного фрагмента фильма на другой, надо было нажать на специальную кнопку на видеомагнитофоне и ждать, пока он в ускоренном режиме перемотает плёнку с одной катушки на другую. Видишь, как получилось? — видеомагнитофонов давным-давно нет, а слово «перемотка» так и осталось в языке. Я ещё много таких примеров знаю.
— Действительно, интересно, — согласилась Катя, и я видел, что тут она не хитрит, и ей правда интересно. Её коснулось чудо перемещения во времени — то, что никогда не выходило из моей головы, — и она насторожилась, сознавая, что удивительное рядом, но оно запрещено.
— Я умею перематывать свою жизнь, — сказал я, — так же легко, как магнитофонную плёнку. Для этого я не нажимаю ни на какие кнопки. Я читаю заклинание. Ты слышала такую фразу: «всё проходит». Это и есть оно, заклинание. Я произношу его, когда в моей жизни происходит что-то неладное, — и не успеваю оглянуться, как неладное остаётся далеко позади. Пинали меня однажды ногами в подъезде... Ты знаешь, Катя, что такое подъезд? Ну, считай, это длинная-длинная безлюдная лестница в многоэтажном доме; обычно она плохо освещена, а пахнет и того хуже... Так вот, пинали меня однажды в подъезде, а я говорил себе: «всё проходит», — и через полтора часа уже лежал дома в тёплой постельке. Через месяц сняли гипс со сломанной руки, и я стал как новенький. В моей памяти все эти события не заняли и секунды. И я часто так делаю. Девяносто процентов жизни я перемотал сознательно.
— Но ведь ты тратишь жизнь, — сказала Катя. — То, что ты перемотал, тебе никто не вернёт.
Я заходил взад-вперёд по комнате, разбрызгивая кофе и шлёпая голыми ступнями.
— Да, Катя, да! Это ты верно подметила! Никто не вернёт мне перемотанные куски. Но я не трачу жизнь. Я пытаюсь её сберечь. Жизнь всегда перематывается. Сейчас, в данный момент, идёт перемотка. Через несколько секунд наш разговор кончится, и настанет следующий день, а за ним — ещё и ещё. Перемотка включается независимо от нас, просто иногда мы её осознаём, а иногда думаем, что живём нормально. Я убедился в этом, когда кончил школу. Только-только прозвенел последний звонок — и тут же прошло несколько лет. А чем они были наполнены? — чёрт знает. А что было в школе? — не помню. И знаешь? — кого я ни спрашивал, у всех такая же проблема.
— И у меня такая же проблема, — вставила Катя. — Оно перематывается.
— Жизнь перематывается, — продолжал я, — и только случайно может задержаться на каком-то красивом кадре. Очень редко и очень ненадолго. Все мы медленно сползаем в бездонный провал, всё быстрее и быстрее.
— Зачем ты мне об этом говоришь, Алекс? Я ужасно боюсь смерти и знаю, что она придёт очень рано. Ночами я боюсь засыпать от этого. К чему ты напоминаешь мне о смерти?
— Я вижу, ты боишься смерти недостаточно сильно, чтобы бороться с ней. Представь человека, окружённого в лесу стаей волков. Человека обездвижил страх, и он только и думает, что о моменте, когда волки перегрызут ему глотку. Сейчас ты, да и я, — мы подобны такому человеку. Но бывают другие люди. Те, которым мысль о гибели в волчьей пасти кажется настолько ужасной, что они готовы на всё, лишь бы избежать этой участи. И они мучительно думают, что бы такое предпринять.
— Ну и что? — спрашивала Катя. — Их всё равно сожрут.
— Да, — сказал я, — нас сожрёт смерть, рано или поздно. В моё время смерть всех забирала рано, потому что жизни людей перематывались с огромной скоростью. Тогда я думал, что перемотку невозможно победить... Но я попал в будущее и тут узнал, что при желании можно остановить мгновение и находиться в нём очень долго. Есть один способ.
Катя смотрела испытующе.
— И какой же это способ? — спросила она, видя, что я тяну с ответом.
— Я не могу тебе об этом сказать.
Потерев лицо, я плюхнулся на диван.
— Ты спрашиваешь, — сказал я, — что даёт мне моя философия? Верно, сейчас она ничего не даёт. Потому что сейчас я в плену. В плену философия — самая бесполезная вещь. Но на свободе она была самым большим из тех семи слоников, которые приносили мне счастье.
Я потянулся за сигаретной пачкой, но, вспомнив никотиновую сухость во рту, решил, что лучше сделать ещё кофе.
— Ты обижаешься? — спросил я Катю.
— Чуть-чуть.
— Хоть бы и так. Всё равно я больше выиграл от нашего разговора, чем проиграл. За горсточку истраченных нервных клеток я приобрёл бесценный опыт о человеке. О тебе.
***
Что главное в любом деле? — Главное, любезный зритель, вовремя смыться.
Так вот, я решил смыться. Это желание не было результатом духовного самосовершенствования. Оно возникло спонтанно.
Я долго думал, является ли Город антиутопией. Говорят, судить о временах и нравах бесполезно, но мне надо было судить. Я жил в мире, где соседствовали две эпохи, и Главный Теоретик вложил в моё бытие ограниченную возможность выбора. После недельного запоя из головы напрочь вылетело, что такое Идея и прогресс, почему нужно оправдываться перед миром за своё существование. Если Кузьма Николаевич и пытался подчинить меня своей Матрице, то времени ему не хватило. Я уже почти не помнил ни его клан, ни его философию. Я взвешивал только те плюсы и минусы, которые мозолили глаза здесь и сейчас.
У Города, помимо таких быстро приедающихся банальностей, как диван и центральное отопление, были преимущества и посерьёзнее. Здесь, например, большая часть жителей не знала, что такое война. Я понял это ещё до судьбоносной сцены в кино, когда, вернувшись раз с работы, застал Катю за просмотром боевика. Там убивали людей, взрывали автомобили, заливали пол кровью, и в конце добро победило зло.
— Катя, — спросил я, — ты видела хоть одного убитого человека?
— Убитого — не видела. Видела много мёртвых в больнице, — сказала она, словно оправдываясь. — А ты хочешь сказать, что если бы я видела убитых людей, то не смотрела этот фильм?
— Угадала, — кивнул я. — Там, в фильме, в одном месте человек умирал от пули и очень часто дышал. И изо рта у него текла кровь. По-твоему, это ерунда?
— Боже мой, Алекс! Неужели в твоё время не было кино? Он же не по-настоящему умер!
— Ну и что? Выглядело очень натуралистично. Если, конечно, знать, как это происходит по-настоящему.
Кате сделалось неловко, и она придала голосу язвительный тон.
— Этот фильм, — сказала она, наморщив носик, — дал мне Валдаев. Он был на войне и видел кучу убийств. И ему этот фильм нравится.
— Значит, Валдаев бесчувственная скотина, и даже на войне не понимал, что происходит.
— Говорят, к этому привыкаешь и перестаёшь обращать внимание.
Я не смог ничего на это сказать, чтобы не показаться смешным, однако к убийствам я не привык. Наверное, видел мало.
Что ещё у механистов хорошего? Ну, к примеру, в Городе можно было ничего не делать. Те жалкие несколько часов в неделю, когда я помогал механикам в ангаре, работой считать неудобно; меня они в заблуждение не ввели. Это ни в коей мере не сравнимо тяжёлым трудом колдунов, которым те занимались практически голыми руками, в грязи, под кислотным дождём, и в который они вкладывали всю жизнь. Механисты, в отличие от колдунов, обладали сложными приборами и инструментами, которые (наряду с гастарбайтерами с поверхности) освобождали их от физического труда.
Словом, в пределах подземного Города было создано стабильное, функциональное, хорошо защищённое от любой напасти, вплоть до ядерного взрыва, автономное общество, зависящее лишь от одного внешнего фактора: поставок продовольствия из тех деревень, с которыми у Города были налажены партнёрские связи. В обмен на картофель и некоторые другие продукты питания механисты давали крестьянам технику, удобрения и химикаты, а также защищали их от пассионарных орд, кои ещё встречались в сём вырождающемся мире. Но, несмотря на такие крепкие экономические связи с деревней, Город стремился на корню уничтожить кланы колдунов, без которых, между прочим, сельскохозяйственная деятельность в окрестностях Москвы была б невозможна. Казалось бы, война не выгодна ни на данный момент, ни в долгосрочной перспективе, — но она шла. Ибо так завещали предки.
