намного более интересные дела.
Проснулась Глафира поздно, и сразу поняла две вещи: в подвале никого, кроме неё, не осталось, и ей очень нужно на свежий воздух. Она выбралась наружу, там, действительно, стало легче. Пошла к любимой автобусной остановке с мусорными баками, но почти сразу остановилась, осознав, что больше этого делать не нужно. Поглядела на остановившийся автобус, увидела за стеклом, в окне, кого-то, очень похожего на Миху, точно понять Глафира не успела, потому что этот Миха был без бороды и выглядел совсем по-другому, но, кажется, это всё-таки был он. Автобус закрыл двери и уехал, а Глафира повернулась и пошла обратно в подвал, потому что забыла сделать одну важную вещь, ведь она осталась последняя, значит, кроме неё, некому. Спустилась вниз, взяла коробку, в которой по-прежнему лежал Котинька, и, кроме него, в коробке опять были остатки серой лоскутной пыльной ветоши. Глафира достала Котиньку из коробки и хотела было бросить на старый Нинкин матрас, но поглядела в грустные стеклянные глаза, погладила тряпичную лапу и пожалела, сунула в коробку обратно, какая, в общем, разница, Котинька никому и ничему не помешает. Закрыла коробку крышкой, перевязала верёвкой и пошла из подвала, прижимая коробку к боку, теперь уже насовсем.
ПТСР
По ночам ему снятся кошмарные сны. Я смотрю их вместе с ним. В какой-то степени эти сны и есть – я. Иногда перед тем, как проснуться, он кричит. Проснувшись, глотает сразу несколько круглых белых таблеток, но таблетки от меня почти не помогают.
Ну почему, говорит он по телефону, ведь всё обошлось, всё закончилось, почему же тогда каждую ночь я возвращаюсь туда? Я больше не могу, говорит он. Потом молчит, слушает шуршание в трубке. Потом кричит: в гробу я видал такой посттравматический синдром, и швыряет телефон на пол. Потом сидит, раскачиваясь, обхватив голову руками.
Один раз он попробовал выпить вина, но стало только хуже, от вина я делаюсь более заметным, делаюсь почти видимым. Больше он не предпринимал подобных попыток. В ту ночь он просыпался несколько раз, и дважды – от собственного крика.
Днём он старательно делает вид, что всё в порядке. Иногда даже верит в это. Особенно после того, как вышел из больницы и вернулся в школу. Теперь на его уроках идеальная дисциплина. Они его обожают, почти все девочки в него влюблены.
Их двадцать семь. Если бы не он, не осталось бы никого. Никого, он знает совершенно точно, потому что я показываю ему это почти каждую ночь. Показываю сны, полные треска огня и клубов дыма, сны, в которых он, кашляя и задыхаясь, раз за разом сворачивает не туда, и цепочка из двадцати семи звеньев, держащихся за руки, сворачивает за ним.
Сразу после того, как всё произошло, его много спрашивали: как? Просили рассказать, уточняли какие-то детали. Он всем говорил одно и тоже: я не помню. Ему не очень-то верили, но он действительно не помнил почти ничего после того, как запахло дымом и оказалось, что путь наружу отрезан, и единственное, что они могут сделать – пытаться пробраться через путаницу внутренних коридоров.
Иногда к нему приходят родители, они до сих пор приходят, хотя прошло уже много времени. Я понимаю, что много, потому что чувствую: я стал прозрачнее и тоньше. Это чудо, говорят родители. Он не спорит, знает, что они правы. Я тоже это знаю, лучше, чем он, лучше, чем все они. У них не было шансов выбраться, почти совсем не было. Именно поэтому я сейчас здесь. Именно поэтому он видит сны о том, как всё могло быть, как всё должно было быть. И чем дольше это продолжается, тем больше он понимает, как же сильно, невероятно, невозможно им повезло. Тем больше осознаёт нереальность происходящего.
Посттравматический синдром, бормочет он, вздрагивая от шума за окном. Он почти замечает меня сквозь теряющую краски действительность: россыпь цветных пятен на краю зрения, сквозняк, дующий ниоткуда. Он почти готов, осталось совсем немного, и это хорошо, потому что я устал растягиваться, устал держать связь между здесь и там, между существующим и несуществующим. Он тоже устал, и всё меньше различает: где сон, а где нет. Всё больше подозревает, что, может быть, так до сих пор и не выбрался из горящего здания, и никого из этого здания не вывел; что он до сих пор бродит внутри, видя в дыму сны о несбывшемся.
В каком-то смысле, это действительно так.
И тогда он, наконец-то, понимает, что нужно сделать.
Идёт в библиотеку и просит старые планы сгоревшего дома-музея – со всеми его переходами, пролётами, лестницами, давайте всё, что у вас найдётся. У них много чего находится, и он долго сидит, разбираясь с чертежами, рисует и отбрасывает схемы, проводит стрелки, делает пометки. Ещё раз идёт в библиотеку, что-то уточняет. Звонит знакомому архитектору, задаёт вопросы. Когда знакомый интересуется, зачем ему это, машет рукой и говорит: что-то вроде терапии, не обращай внимания, просто ответь. Снова рисует, проверяет и перепроверяет. Убеждается в том, что теперь он точно знает, куда идти.
Ну, давай, бормочет он следующей ночью, закрывая глаза, поехали, где ты там. Я – здесь, и мы с ним вместе проваливаемся в сон, который уже совсем не сон, я становлюсь тоннелем, прочно соединяя реальность с реальностью и надеясь, что у него получится, и что мне не придётся схлопываться в не-случившееся, будет ужасно жаль. Мне очень хочется ему помочь, я столько времени с ним провозился, теперь он непременно должен справиться.
Он открывает глаза, вокруг пахнет дымом. Так, ребята, говорит он очень спокойно, настолько спокойно и уверенно, что все сразу замолкают, девчонки перестают визжать, и все слушают его. Так, ребята, взялись за руки и идём за мной, говорит он, нам вон в ту дверь и по коридору направо.
Дежурство
Дежурить надо, конечно, на перекрёстке, это самое удобное место, сразу несколько улиц хорошо просматриваются, каждого прохожего заметно издалека. Но зато и ветер здесь дует, точно вам говорю, со всех четырёх сторон одновременно: куда ни повернись, ветер тут же радостно швыряется тебе снегом прямо в лицо.
Петрович притопывает на месте, хлопает руками в меховых перчатках, кончик носа у него покраснел. Я смотрю на него, и меня пробирает холод, которого я только что почти совсем не чувствовал – уж больно заразительно, со вкусом мёрзнет Петрович.
– Гляди, – говорит он, выдыхая вместе со словами белое облако пара, – гляди, вон, вроде бы, наш клиент.
Я гляжу, куда он показывает, и киваю: молодец, Петрович, всё правильно, наш клиент и есть. Идёт, покачиваясь из стороны в сторону, вид усталый, пустой мешок на плече красной тряпкой повис. Укатала дедушку праздничная
