Он потерял мысль и замолчал.
— Да, мы пытались.
Назнин села в кресло. Биби — на ручку кресла.
— Я знаю, — ответила Шахана, — насчет этого не волнуйся.
— Ты права. Волнение ни к чему не приводит.
Шану улыбнулся и слегка коснулся плеча Шаханы.
— Пора спать, — сказала Назнин.
Но Шану запротестовал:
— Нет, пусть еще посидят. У нас разговор отца с дочерью.
Он посмотрел на Шахану и поднял брови, словно хотел сказать: «Эта женщина вечно портит нам всю малину». Шахана удостоила его улыбкой, и он обрадовался:
— Я не знаю, Шахана. Иногда оборачиваюсь назад и прихожу в ужас. Каждый день своей жизни я готовился к успеху, работал на него, ждал и не заметил, как прошли годы, и жизнь осталась почти вся позади. И тогда наступает шок — то, чего ждал всю жизнь, давным-давно куда-то ушло, потому что двигалось в другом направлении. Как будто ты ждешь на другой остановке автобус, в который все равно не влезешь.
Шахана быстро кивнула.
— Но ты не волнуйся, — сказала она.
— Ты уже взрослая, и говорить с тобой об этом можно. Это утешает. У меня такая умная дочь. — Глаза у него засверкали, он слегка прокашлялся. — Понимаешь, мне пришлось сражаться с расизмом, невежеством, бедностью, и я не хочу, чтобы ты через это прошла.
Биби погрызла ногти. Назнин нежно убрала ее руку ото рта.
— Папа, я…
— Знаешь мистера Икбола? Он торгует газетами. Он вырос в Читтагонге, в очень богатой семье. Одному Богу известно, сколько у них слуг. Он образованный человек. Мы с ним о многом разговариваем. Почему он не может выбраться из этой дыры, зачем хоронит себя в своих газетах? У него руки вечно черные от типографской краски. В Читтагонге он бы жил, как принц, а здесь он днем ишачит, а ночью спит в крысиной норке.
— Мистер Икбол только что продал свою квартиру, — сказала Шахана.
— Вот что меня огорчает, — продолжал Шану, продолжая собственную речь.
— За сто шестьдесят тысяч фунтов.
— Меня огорчает жизнь по крысиным норкам. — Шану склонил голову, и щеки его преисполнились грусти.
— Он пятнадцать лет назад оформил себе право на покупку[70], — сказала Шахана, — платил по пять тысяч фунтов наличными.
— И поэтому мы с вашей матерью решили…
— Тебе тоже надо было оформить договор, чтобы выкупить эту квартиру.
— …уехать домой.
Шану исследовал живот, проверил его на плотность и остался доволен.
— Хорошо, — с сияющей улыбкой обратился он к Шахане, — я рад, что мы с тобой поговорили, как отец с дочерью. Теперь ты меня понимаешь. Понимание — самое главное. Хорошо. Иди чистить зубы, скоро в постель.
Назнин не могла уснуть. Она подошла к девочкам, убрала волосы с их лбов. Ей хотелось разбудить их, как раньше, когда они были совсем маленькими, убедиться, что они могут проснуться, и со спокойной душой вновь убаюкать. Она собрала разбросанную одежду и пошла на кухню. Принялась стирать под краном, намыливать и тереть на стиральной доске. Пальцы разбухли от холодной воды. В голове, как в переполненной комнате, когда все разом громко разговаривают, крутились неразборчивые мысли. Назнин бросила одежду в раковину и надавила на виски.
Помассировала лицо и щеки, вернулась к вискам. Еще недавно казалось, что нет повода так сильно волноваться. Теперь ясно, что волновалась она недостаточно. И поэтому снова оказалась на канате, где по одну сторону муж, по другую дочки, только ветер теперь крепче, и удержаться все труднее.
И еще Карим.
Вдруг ее охватил ужас. Ее вырвало в раковину, прямо на постиранную одежду. Она застыла, словно, очнувшись, увидела на полу труп, а в своей руке — окровавленный кинжал.
Назнин умылась и прополоскала рот.
— Бог все видит. Он знает каждый волос у тебя на голове, — сказала мама из угла под шкафчиком с отбеливателем и непочатыми рулончиками туалетной бумаги. Она сидела на корточках между совком и щеткой.
Назнин отвернула кран на полную. Вода хлестала в раковину и на руки.
— Когда ты была еще маленькая, ты все спрашивала: «Мама, почему ты плачешь?» Теперь ты понимаешь, почему? — Мама заплакала и высморкалась в краешек сари. — Это удел всех женщин. Когда ты была маленькая, тебе не терпелось узнать об этом.
Ее пронзительные всхлипывания терзали слух Назнин. Она стала убирать рвоту из раковины, чтобы дать воде стечь.
Мама подползла ближе, не поднимаясь с корточек и подметая пол своим сари.
— Послушай меня, девочка. Не отворачивайся. У меня мало времени.
Назнин повернулась к ней. Мама улыбнулась, обнажив кривые желтые зубы:
— Бог испытывает нас. Разве ты не знала, что жизнь — это испытание? Некоторых Он испытывает богатством и наследством. И многие его не прошли. Над ними свершится Суд. Других Он испытывает болезнями и бедностью. Третьим посылает джинна в обличье мужчины или мужа. — Мама схватила Назнин за край ночной рубашки и потянула к себе. — Сядь со мной, я расскажу тебе, как пройти испытание.
— Нет, мама, — сказала Назнин и попыталась освободить рубашку. — Лучше ты поднимись.
— Нет, девочка, иди сюда. — Мама потянула сильнее, так что Назнин уступила и села на пол. — Все очень просто. — И мама захихикала, не прикрывая рта, и рот становился все шире и шире, а зубы все длиннее и острее. (Назнин закрыла лицо руками.) — Все очень просто. Надо только терпеть.
Глава пятнадцатая
Шану потом рассказывал, что проснулся ночью от того, что не слышал биения ее сердца. Он нашел ее на кухонном полу, с открытыми невидящими глазами, с застывшей рвотой вокруг рта. Включил свет, но Назнин не сощурилась. Шану отнес ее в спальню и положил на кровать. Он впервые нес ее на руках, как жаль, что она этого не помнит.
Несколько дней Назнин лежала в постели совершенно без сил. Она погружалась в болезнь все глубже и глубже, глуша в себе призывы жизни и проталкиваясь на самое дно. Ей хотелось побыть там — там, где вода мутна от грязи, куда не проникает свет, где умирает звук, где, кроме тела, ничего нет. Временами она оказывалась в этом мертвом месте и покоилась в нем. Но потом ее опутали сети снов и потащили на поверхность. Солнце пронзило воду и резануло глаза, и Назнин, как в разбитом зеркале, увидела мир, раздробленный на кусочки, и услышала разом смех девочек, плач сына, бормотание Шану, речь доктора Азада, стон Карима, вопль мамы, и каждый звучал так же чисто, как одинокая струна ситара в душный сонный полдень.
Назнин не могла вырваться из опутавших ее снов, не могла нырнуть на дно, и бред начал подходить к концу. Несколько дней она не открывала глаз, даже если не спала. Сегодня она их открыла. Над ней — доктор Азад в темном костюме и белой рубашке. Какой беспорядок: подносы и тарелки на туалетном столике, на дверях шкафа висит одежда, на полу и на тумбочке салфетки, книги, газеты… Назнин посмотрела на доктора. Доктор слегка кивнул, словно приветствуя важное лицо:
— Вам лучше?
— Да.
— Позвать вашего мужа?
Назнин медлила. Подумала, что сначала не мешает прибраться. И закрыла глаза.
— Мы рады, что вы снова с нами.
Интересно, подумала Назнин, почему доктор кричит. Никогда не слышала, чтобы он кричал. Она через силу открыла глаза и посмотрела на него.
— Ваш муж за вас очень волновался.
Доктор улыбнулся своей особенной антиулыбкой — уголки рта вниз.
— Нет, это не то слово. Это еще мягко сказано.
Его немыслимо черные волосы сверкают, они похожи на ошибку молодости, пронесенную на голове до старости. Назнин вспомнила, что ей надо волноваться. О чем — подумает позже.
— Ваш муж прекрасный повар. Он готовил вам эксклюзивные блюда.
И он, как полицейский на загруженном перекрестке, показал на поставленные стопкой подносы на туалетном столике.
— Но выиграл от этого, боюсь, только я.
Вошел Шану, увидел, что Назнин сидит, и расцвел улыбкой, такой же яркой и веселой, как гирлянда цветов, украшающая жениха.
— Она сидит. Почему вы меня не позвали? Посмотрите, она сидит! Нервное истощение позади? Она разговаривает? Она такая же, как раньше? До того, как упала в ванной и столько времени даже глаз не могла открыть? Она поест супу? Может, риса? Она разговаривает? И почему вы меня сразу не позвали?
Шану застыл возле кровати и, хотя он не двигается, производил впечатление перпетуум мобиле.
— Мои рекомендации — постельный режим, — сказал доктор, — и поменьше волнений.
Шану приложил палец к губам, словно хотел утихомирить взволнованного доктора.
— Да, да, сейчас с ней надо понежнее. Она будет кушать?
— Почему вы ее сами не спросите?
— Конечно.
Шану подумал. Покашлял, но почти неслышно:
— Ты поешь? Может, риса? Яйцо?
Назнин захотелось подобрать колени под одеялом. Но колени запротестовали против несанкционированного покушения на их покой, и Назнин их просто потерла.
