Назнин подошла к серванту и открыла дверцу. Из-за деревянного слоника вытащила желтый конверт и в третий раз за день сосчитала пять десятифунтовых банкнот. Шану решил больше не отдавать проценты. Две недели повторял:
— Ничего больше не дам этой воровке. Отныне все деньги откладываем на поездку.
Но после визита сыновей Шану стал более сговорчивым, и они остановились на пятидесяти фунтах в неделю.
— Сколько денег ты мне приготовила, деточка?
Миссис Ислам принялась разминать себе руку, все еще не открывая глаз.
— Пятьдесят фунтов. Как и договаривались.
Миссис Ислам открыла глаза. От этих глаз ничего невозможно скрыть. Они маленькие и опасные.
— Артрит. Теперь и руки мои искалечены. Но не волнуйся. Я уже слишком стара.
Она пошарила в кармане своей кофты и что-то оттуда вытащила.
— На, возьми.
Ее голос стал совсем тихим, она запрокинула голову, как будто потеряла сознание. Пришла в себя.
— Когда я была совсем маленькой, мама каждый день массировала мне ручки. У меня были самые маленькие и мягкие ручки в Тангайле. Но теперь, — она вздохнула, — я не смогу их надеть. Возьми, деточка. Возьми их.
Браслеты из темно-зеленого стекла с крупицами золота, застывшими внутри.
Миссис Ислам вынула платок, вытерла лоб. От нее запахло ментоловыми карамельками и сиропом от кашля: слоеный запах, как туалетная вода на потном теле, сладкий запах разложения.
— Очень красивые, — сказала Назнин.
— Да, да. Бери все, что хочешь.
И снова покорно закрыла глаза. Голос ее не громче шороха сиреневого сари из шифона.
В руках Назнин держит конверт. Язык держит за зубами.
Миссис Ислам начала тереть виски корявыми пальцами.
Назнин ждала и теряла терпение, но молчала. Миссис Ислам открыла рот, чтобы полностью расслабить лицо. Назнин представила, что заталкивает деньги ей прямо в эту черную дыру.
— Так, значит, вы домой собираетесь, — еле слышно старческим голосом.
Наверху заработал пылесос. Кровать у соседки о стену больше не стучит.
— Не знаю. — И Назнин в четвертый раз пересчитала деньги.
— Не знаешь. Конечно. Откуда тебе знать? Раз ты собралась грабить пожилую женщину, тебе и не положено знать. Надо держать рот на замке.
— Вот ваши деньги.
— Здесь все? — быстро спросила миссис Ислам. Ее глаза засверкали. — Давай их сюда. Сколько тут? Должны мне тысячу и собрались бежать? Давай все остальное.
— Это все, что у меня есть. — Во рту горько, как от желчи.
— Нет, деточка. Что ж вы поплывете домой с кастрюлями на голове через океан? У вас должны быть деньги на самолет.
Назнин готова была плюнуть, немедленно, сейчас же, на этот сиреневый шифон. Но сглотнула.
— Здесь нет. Здесь у меня нет денег.
С гостьей случилась перемена. Она начала тяжело дышать. Схватилась за грудь и вся сжалась, словно что-то начало ее пожирать изнутри. Начала хватать ртом воздух и замахала рукой. Назнин бросилась к сумке за сиропом или за более серьезной панацеей. Но миссис Ислам не дала ей сумку.
— Сядь ко мне поближе, — закаркала она.
Назнин опустилась возле дивана на колени, и миссис Ислам схватила ее за руку. Кожа у нее сухая и горячая, как испеченные солнцем листья, костяшки острые. С такого близкого расстояния видны все малюсенькие вены на щеках и в носу. Они, наверное, стали заметны, потому что кожа стерлась.
— Я уже много лет вдова.
Назнин почувствовала смесь больничных запахов и запахов, которые убивают запахи.
— Только Богу известно, сколько я страдала. Все эти годы я без мужа. Послушай меня. Сядь ближе. Господь испытывал меня, остаться вдовой это не шутки. Погоди, мне нужен сироп… Хорошая девочка. Положи обратно. Нет, дай мне снова руку. Я рассказывала тебе о своем муже. Он оставил меня одну. Но и при жизни, Бог свидетель, пользы от него не было. Не знаю, что у него было в голове, но точно не мозги. Он был Дулалом, сыном Алала[69]. Ты меня понимаешь? Он вроде как испорченный. Без меня он был никто. — Миссис Ислам замолчала. Посмотрела на Назнин так, как рассматривают манго на рынке, нежно надавливая пальцем. — Какое напряженное у тебя лицо. Тебе нужно тереть виски, чтобы расслабиться. Иначе начнутся морщины.
— У меня уже есть морщины.
— Глупости, ты еще совсем молоденькая. Ты немногим старше моих сыновей. — Она вздохнула и втянула воздух через сомкнутые зубы. — Они не лучше своего отца. Господь один ум разделил на них двоих. Хуже того, они об этом не знают. Понять, что ты глуп, можно только став хоть немного умнее. Понимаешь? У матери от них только головная боль. Я благодарю Господа, что он послал мне сыновей, но почему именно таких сыновей?
Глаза у нее увлажнились, и она часто заморгала. Назнин сжала ее руку.
Голос у миссис Ислам стал жестче:
— Физической силой они компенсируют нехватку мозгов. Нужно везде искать плюсы. Нужно извлекать максимум пользы из того, что дал Господь. Мне всегда это удавалось. Можешь мне поверить.
— Принести вам чего-нибудь? Стакан воды?
— Когда меня не станет, сыновья мои не умрут от голода. Слышишь, какой слабый у меня пульс? Я им кое-что оставлю. Не мало, но и не много, не хочу, чтобы они промотали все, что я заработала. Лучше отдам часть денег на мечеть. Лучше отдам школе, чтобы дети с мозгами сумели ими воспользоваться. Да, я делаю это для нашей общины и не жду благодарности.
Миссис Ислам махнула рукой, чтобы Назнин не вздумала ее благодарить.
— Если болеют, приходят ко мне. Если бросает муж, приходят ко мне. Если ребенку нужна крыша над головой, приходят ко мне. Если не осталось даже пенни на рис, приходят ко мне. И я даю. Все время даю.
Голова ее упала набок. Она отдала все силы, до последней капли.
Назнин посмотрела на сухую, прозрачную руку женщины, которая старше и лучше, чем она. Наклонилась и поцеловала ее.
— Я даю только по самым лучшим велениям души. А потом те, кто получил, не платят то, что должны, и сбегают в другие страны, повторяя: «С чего мы должны ей платить? Она же обычная старуха». Да, вот так. Вот так.
Назнин пошла на кухню, открыла шкаф под раковиной. Отодвинула кастрюльку для риса, сковородку, дуршлаг и терку. Из-за колена трубы достала коробочку для еды и вынула оттуда три голубые банкноты и пять бледных монет с золотом по краям. Положила двадцать фунтов в кармашек с молнией в черной передвижной аптеке. Миссис Ислам взяла сумку и с трудом поднялась на ноги:
— Не грусти. Когда будете уезжать в Бангладеш, я для вас устрою большой обед на прощание. За мой счет. Вы только расплатитесь, а уж об остальном я позабочусь.
И миссис Ислам удивительно легкой походкой направилась к выходу.
Разия захотела купить ткани, и Назнин пошла с ней на Вентворт-стрит. Вдоль дороги выстроились рыночные прилавки с изделиями из кожи, пальто из разнообразной синтетики, яркими сумками на дешевых цепочках, обувью, которую не жалко выбросить, ямайскими пирожками, консервированной едой со скидкой в сорок центов. Они шли мимо прилавков, ближе к тротуару. Мимо «Ридженси текстайлс» и «Эксэльсуар текстайлс», где на витринах развешана ткань: балийский рисунок; африканский рисунок (сертификат подлинности имеется); дальше — «эксклюзивные» чемоданы «Ригал сторс»; витрины без вывесок, где куски ткани развешаны ромбом прямо в целлофановых упаковках. Назнин и Разия перешли улицу, заглянули в «Нарвоз фэшнс». «Йелоу роуз юневерсал фэшнс» ненадолго привлек их внимание, в «Падма чилдренс пэрэдайз (Ист-Энд)» Назнин затащил расторопный продавец, предложивший «специальные цены» на весь товар. Назнин потрогала платье для маленькой девочки из сливового велюра и с серебряной сеточкой.
— Ты от меня что-то скрываешь? — спросила Разия, поглаживая живот.
Назнин оставила платье:
— Нет конечно.
Разия внимательно изучала товар в «Гэлекси текстайлс» — в розницу, оптом, на экспорт, со скидкой 70 процентов. Ничего интересного она не нашла, и они пошли в «Стармен фэбрикс».
— Как дела у Шефали?
— Ждем результатов экзаменов. Если оценки хорошие, значит, поступит в университет Гилдхолл.
— Какая умница.
Назнин рассматривала рулон шелковой ткани цвета календулы. И подумала, что Шефали такой материал пошел бы.
— А Тарик?
Разия склонилась над набивным ситцем: на лимонном фоне тонкие волнистые розовые линии.
— Тарик дома почти не появляется. Бывает, что мы за неделю ни разу не видимся.
Она засмеялась и заправила прядь волос за ухо. Волосы она с каждым годом стрижет все грубее, словно ножницы затупились.
— Что ж жаловаться, что его не бывает дома. Таков уж наш материнский удел. Чем бы ребенок ни занимался, мы все равно жалуемся.
Продавщица, девушка лет двадцати с толстым слоем пудры на лице и розово-лиловыми заплатами теней на глазах, посмотрела на Разню с подозрением. Разия надела сегодня мужскую рубашку без воротника и коричневые брюки-стрейч, которые неожиданно для глаза кончались там, где еще не начались носки. Продавщица мельком глянула на свой туалет и оправилась, словно этим чудовищно немодным одеянием можно заразиться.
