— Точно-точно, так оно и есть, — настаиваю я.
— Не уверен.
Я вскидываю подбородок. У меня в группе три священника, и я это докажу.
— Ладно, — он оценивающе смотрит на меня, — я знаю, как это решить. Давай я тебя завтра заберу с занятий, и мы увидим, существуют ли эти люди.
Я могу придумать примерно десять причин для отказа. Скорее всего, он считает, что я миленькая американская девочка, которая учится за границей. Жалкий идиот! Но — кажется, из-за доктора Петруччи и его ложки — я медленно киваю и соглашаюсь.
На следующий день я спускаюсь вместе с Мелиссой по древним каменным ступеням нашей школы.
— Поверить не могу! — Она хватает меня за руку. — Первое свидание! Только не смей ему об этом говорить! Все должно быть круто.
Около огромной и всегда открытой резной двери, ведущей на пьяццу, мы замедляем шаг и начинаем говорить тише.
— Ты будешь рассказывать ему безумные истории из своего детства? — шепчет Мелисса.
— Господи, нет!
— Наверное, ты права.
Мы медленно крадемся к двери, чтобы осторожно выглянуть наружу. Томас уже здесь. На нем темные джинсы, в мускулистой руке он держит шлем. Мелисса немедленно отпрыгивает назад, вжимается в стену.
— Я тобой горжусь! — Она весело вскидывает руки: — Я бы на него залезла, как на дерево.
Я пытаюсь сдержать смех, и тут нас отвлекает негромкий звук. Оглянувшись, мы видим троих священников. Они стоят на расстоянии вытянутой руки и смотрят на нас, потом поворачивают к дверям и с большим достоинством выходят на улицу. Приятно видеть, как Томас-неверующий таращится на них. Но я пока остаюсь внутри. Мне страшно и неловко. Необходимо придумать какую-то стратегию и только потом действовать. Опыт научил меня строить подробные планы, если мне предстоит заняться чем-то новым. Я обдумываю возможные проблемы и затруднения, когда Мелисса заходит мне за спину и с силой выталкивает наружу.
Покинув ресторан, мы с Томасом направляемся к его мотоциклу. Я с любопытством спрашиваю:
— А кто тебе глаз подбил?
От синяка уже осталась только тень.
— Я борьбой занимаюсь, на тренировке получил.
— Выходит, ты проиграл? — Я не могу удержаться, чтобы не поддразнить.
Он смотрит на меня долгим взглядом:
— Ты хочешь сказать, что сдаешься, всего лишь получив в глаз?
Я не отвечаю, просто забираюсь на его «дукати», и мотоцикл устремляется в ночь. На крутом повороте у Колизея он резко наклоняется набок. Я смеюсь, цепляясь за кожаную куртку Томаса, когда он увеличивает скорость. Волосы выбиваются из-под шлема. Фонари освещают арки, где когда-то дрались гладиаторы; я почти вижу древние колесницы, которые мчались там, где теперь едем мы. Крошечная улочка с тихо шепчущими деревьями и ароматом апельсиновых садов поднимается на пологий холм, на вершине которого горит в лунном свете единственный фонарь.
— Где мы? — Я пытаюсь расстегнуть шлем.
Щелк — он нажимает на пряжку и снимает его с меня.
— Пойдем покажу.
Мы подходим к большой массивной двери. Кажется, ее невозможно сдвинуть с места.
— Посмотри в замочную скважину.
Я нагибаюсь, моргаю, а потом вдруг понимаю, что я вижу. Это не двор какого-то дома. Передо мной открывается великолепный вид на сверкающий купол собора Святого Петра.
Томас умеет удивлять. Я думала, что он что-то вроде грозы района, а оказалось, что нейробиолог. Он приводит меня к двери — а за ней открывается вид на Ватикан. Я думала, что у меня монополия на то, чтобы быть закрытой книгой, но, кажется, мы оба страшно боимся друг друга, несмотря на всю нашу браваду.
Под ногами у нас гравий, а над головой — листья апельсиновых деревьев. Томас останавливается и притягивает меня к себе. Он молча наклоняется, чтобы поцеловать меня, и я цепенею. Много лет моим единственным развлечением было наблюдение за собственным пульсом на мониторе, и мне трудно справиться с ощущениями подобного рода.
— Все в порядке? — Он отстраняется, ничего не понимая.
— Да.
Реагируй же ты!
Мы сидим на каменной стене высоко над городом, он обнимает меня, как будто удерживая от падения. Между поцелуями я смотрю на две другие парочки с почти научным интересом и никак не могу сосредоточиться на моменте. Кажется, это единственный раз, когда мне хочется, чтобы ко мне прикасались (никто при этом не принуждает меня), но я умею только убегать. Первое правило уличного бойца очень простое — не позволяй никому подойти достаточно близко для удара. Сидя над Римом, я боюсь, что просто не сумею быть девушкой или тем более женщиной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Через три недели после нашей встречи Томас уезжает. Интересная смена ритма — кто-то валит из города раньше меня.
— Я нервничаю, — прямо говорит он, когда мы прогуливаемся в тени церкви Санта-Мария.
Перед ней расположился фокусник в цилиндре.
— Воспринимай это как приключение. Как возможность чему-то научиться.
Для меня предложение работы и перелет через полмира, в Сингапур, не кажется чем-то очень уж сложным. Он же сам решил лететь. Никто его не преследует.
Томас смотрит на меня искоса, и на его лице появляется странное выражение.
— Значит, в детстве ты все время путешествовала с семьей, но у твоего отца никогда не было нормальной работы?
— Он хотел повидать мир и, думаю, исполнил свою мечту. Но это не всегда было так уж весело.
— Он что, рок-звезда?
— Нет.
Неужели Томас не слышит предупреждения в моем голосе?
— А похоже. — В его улыбке вызов.
Я отказываюсь заглатывать приманку. Мы молча идем по Трастевере. Тяжесть давит мне на плечи. Он самый обычный парень, и ему этого никогда не представить. Как будто возвращаются прежние сложные годы. Никто никогда меня не поймет.
— Это он так любил йогу и здоровую пищу?
— Да, я выросла на одном салате.
— Выросла на салате! — хохочет он. — Ты уверена, что по-английски вообще можно так говорить?
Я смотрю на него.
— По-моему, расти в твоей семье было очень интересно.
Мы идем по мосту Гарибальди, под нами шумит вода, и я чувствую огромное желание столкнуть Томаса вниз. Я ускоряю шаг, словно торопясь перебраться на другую сторону, но он быстрым и ловким движением ловит меня, притягивает к себе и заставляет посмотреть ему в глаза.
— Почему ты злишься? — тихо спрашивает он.
Забавно, я никогда раньше не замечала, но в свете заката его глаза из карих становятся зелеными. Я отворачиваюсь.
— Что я сделал такого, что ты мне не доверяешь? — Он так напряженно ждет ответа, что я перестаю сердиться, как только произношу первое слово.
— Дело не в тебе, — вздыхаю я. — А во всем моем детстве.
Он заправляет мне за ухо прядь волос, которая выбилась от ветра.
— Во всем виноват салат?
Я смеюсь, а он улыбается:
— Расскажи.
И я рассказываю. Только основное. Обо всех людях, которых мне пришлось бросить без предупреждения. О том, что я не могла заслужить одобрение отца, как бы ни старалась. Честно говоря, короткое пребывание в тюрьме осталось единственным моментом, когда я чувствовала себя частью какой-то нормальной системы. Я рассказываю о Нью-Йорке, о том, как в одиночестве пыталась выжить среди акул. Все вокруг начинает расплываться, и я отворачиваюсь, вытирая глаза.
— Иди ко мне. — Он встревоженно хмурится и прижимает меня к своему твердому плечу.
Туристы смотрят на нас.
— Я не хотел тебя расстраивать, прости, — шепчет он куда-то мне в макушку.
Но меня переполняет странный восторг. Я просто плакала. На глазах у мужчины, которого почти не знаю. Как нормальный человек. И мы впервые серьезно разговариваем. Он тоже вырос, так сказать, на поле боя. Жил без всяких правил и дрался на улицах, пока его родители колотили друг друга дома. Кажется, этим и объясняется наше сходство.
После того как мы расстаемся, я иду вдоль реки, от Трастевере до Пьяцца-дель-Пополо, и думаю. Останавливаюсь у дверей квартиры. Интересно, состоится ли наше вечернее свидание?
