на вокзале.
— Я этого не делала. Не предавала вас.
Взгляд, который Ник мимолетно на нее бросает, способен напугать до чертиков. Его самолюбие задето сильнее, чем он это демонстрирует, и я точно знаю — такие, как Николас Лавант, не прощают предательства. А такие, как Рейвен Торн, никогда не опустятся до того, чтобы просить прощения.
— Убирайся, — приказывает Ник, вставая с места. На его лице снова застывает каменное выражение. Любые проблески неуверенности, которые на минуту проскальзывают в его глазах, тут же тают. — Сегодня на дороге лучше не мелькать, а завтра на рассвете тебя здесь быть не должно. Я выполнил свою часть договора. Ты свободна, — бросает он напоследок, а потом покидает комнату.
Я присаживаюсь в кресло, прижимая локоть в ноющему боку. Теперь боль пульсирует, резкими толчками отдаваясь в мышцах.
— Вы в очередной раз использовали его, — качаю я головой.
— Это у них семейное, — вдруг произносит Шон, и эти слова так неожиданны, что в его сторону устремляются взгляды всей команды. — Разве не то же самое ты сделала со мной? — обращается он к Рейвен, а потом разворачивается и без лишних слов уходит.
— Шон, стой, — кидается девушка за ним и успевает схватить за локоть. — Да, я молчала про наш план с Хейзом. Но я не сдавала вас людям Коракса. Дай мне объяснить.
Произнесенные Ридом слова словно заставили сдетонировать спрятанную в душе мину. Больше недели Рей осторожно обходила ее, делая вид, что поле чисто, такие, как она, за спиной ножей не прячут, давних обид не держат, ведь разве может задеть что-то девушку, которой никто не нужен, и вдруг сорвалась.
Их взгляды пересекаются. Впервые испуганный Рейвен и разочарованный Шона.
— Не унижайся, — тихо говорит он. — Такие, как ты, не оправдываются.
Он не хлопает дверью. Шон никогда не выносил притворной театральности. Просто уходит, оставив девушку в одиночестве на пороге дома, в котором ей больше не рады.
***
Опустившись на диван, я подношу к носу квадратный стакан и вдыхаю терпкий, немного древесный алкогольный запах. Но даже виски, заботливо оставленное на столике Артом, не может полностью стереть последствия прожитого: руки ещё дрожат. На ладонях и пальцах лишь царапины, но болят они жутко. Надо бы замотать их чем-нибудь. Чтобы искупаться и вымыть волосы, мне пришлось надеть резиновые перчатки, от чего раны только сильнее покраснели и воспалились.
«Но оно того стоило, — думаю я и мысленно добавляю: — Как же хорошо, что мы не в театре». Еще ни разу я так не радовалась бегущей из крана горячей воде, чистой постели, а главное, теплой одежде. Наконец-то можно не волноваться о том, как бы завтра не слечь с воспалением легких, потому что вода в корыте остыла, и не торопиться, пытаясь поскорее обтереть тело полотенцем, ведь в театре не то что замка на двери не было, не было самой двери.
В этом же доме, куда ни падает взгляд, ему есть за что зацепиться. Латунные светильники, полуарки окон, камелии на подоконниках. Мне нравится думать, что кто бы не жил здесь, он вероятно счастлив. Может, частичка удачи хозяев передастся и мне?
— Напиваешься?
Я оборачиваюсь. От резкого поворота переставшая пульсировать рана на боку снова начинает протяжно ныть. Оперевшись на дверь, Ник засовывает руки в передние карманы джинсов — теперь уже совершенно чистых — слегка стягивая их на бедра. Я прячу ухмылку за стаканом.
— Боюсь, я даже этого нормально делать не умею. Да и от боли не особо помогает.
Закрыв дверь, Ник медленно проходит в комнату и садится напротив. Его влажные волосы аккуратно зачесаны назад, полностью открывая лицо.
— Как дела? — спрашивает он, чтобы нарушить молчание.
Вместо ответа я пожимаю плечами.
— Рейвен ещё здесь?
— Собирает вещи. Я не хочу говорить об этом. Просто зашел предупредить, что нам тоже придется уехать.
— Ну вот, а я только привыкла к воде из-под крана.
— Для нашей же безопасности. Кто знает, что еще у дочери Торна на уме.
Я опускаю глаза. — Разумеется.
Рейвен больше нет. Теперь она просто безликая «дочь Торна».
Чтобы разрядить ситуацию, я встаю, делая вид, что мне нужно идти. Только куда, сама не знаю. Ник подскакивает следом.
— Я хотел тебе кое-что сказать.
Мы стоим слишком близко в проходе между креслами. От Ника пахнет мятой и хвойным лесом, напоминающим внезапно… дом. Но не тот, что, возможно, был у меня когда-то; вдруг я понимаю, что с этим запахом ассоциируется наш первый особняк среди густого ельника, где мы не давали другу другу прохода, где мы ругались каждый божий день, и внезапно от воспоминаний веет спокойствием и уютом. Я вдыхаю глубже. Мое сердце бьется так, словно пытается вырваться из грудной клетки и сбежать.
Ник продолжает: — Вернее, хотел извиниться за то, как вел себя с тобой. Тогда, прежде. Выходит, ты единственная, кто был со мной честен с самого начала.
Я хмыкаю: — Даже говоря гадости о том, насколько ты был невыносим?
— Зато они были правдой.
Ник колеблется. Я тоже нервничаю, натягивая рукава кофты на ладони, от чего она сползает с плеча. Лавант медленно поднимает руку и касается оголившейся кожи. По шее разбегаются мурашки, и я резко вдыхаю.
— У тебя так много веснушек, — едва слышно произносит он.
Мы стоим настолько близко, что одно неловкое движение, и тела соприкоснутся. Но Ник ждет. Не приближаясь и не отодвигаясь ни на дюйм. И это расстояние вдоха между нами сводит с ума.
Как же хочется провести кончиками пальцев по его щеке, прикоснуться к самодовольному изгибу губ, хотя бы на одну секунду. С тех самых пор, как я прочитала его дневник, эта мысль не дает мне покоя, но больше всего меня пугает то, что от его близости тепло разливается по венам, словно расплавленный воск, до краев заполняя и согревая каждую клетку.
— Джесс сказал, что я похожа на яйцо в крапинку, — шепотом отвечаю я, старательно делая вид, что пересчитываю пуговицы на его черной рубашке, — а Шон предложил их свести.
Ладонь Ника опускается на
