Соня и Пауль, Женни и Зигфрид, Капитан и Капитанша садятся, следовательно, по коляскам в таком виде: дамы одеты в серые дорожные костюмы, тогда как каждый из господ нашел для себя индивидуальное решение: спортсмен Зигфрид — в длинных белых фланелевых штанах для игры в теннис и синем сюртуке, Пауль Кнапп — в охотничьем костюме цвета соли с перцем, а Капитан — в бриджах и кожаном жилете (наряд для прогулок по Венскому лесу, в ходе которых он неоднократно совершал восхождение на вершину Шепфля, самую высокую точку всего леса в 890 метрах над уровнем моря). Капитан устраивает для своих гостей своего рода туристическую клоунаду, вызывающую у всех тем более громкий смех, что прежде всего господа, разодевшиеся столь разностильно, чувствуют себя из-за того несколько неловко. Капитан вставил себе в среднюю петлю на жилете крючок; на таких крючках туристы старой школы носили фетровую шляпу в том случае, когда не водружали ее себе на голову, но Капитан повесил на этот крючок соломенную шляпу, увитую виноградной лозой, а через плечо перебросил полевую сумку с «окошечком», однако в «окошечке» у него оказалась не карта Венского леса (как это здесь имело бы смысл?) и не карта Нижней Штирии, на которой двумя крошечными отметками обозначены Вифлеем и Иерусалим. Вместо этого в «окошечке» видна вырезка из «Венской газеты» с отчетом о только что происшедшей полной передаче государственных сокровищ Священной Римской империи германской нации из венской государственной сокровищницы в Нюрнберг, равно как и о том же акте применительно к имперской державе, имперскому кресту и имперскому мечу, которые забрали важные эсэсовцы в черном и штурмовики в коричневом на съезд в Нюрнберг, превратившийся из бывшей столицы рейха в город партийных съездов, а следовательно, восстановивший, если даже не повысивший былой статус. И вот диковинным образом разодевшаяся компания, именинник и приглашенные, рассаживается по трем коляскам и трогается с места, и веселья по поводу потешных нарядов мужчин и, в первую очередь, Капитана, хватает на поездку со двора мимо загона, в котором томится Князь Славко, по тополиной аллее, переходящей затем в аллею грушевых деревьев, хватает на поездку по просеке, а затем и по редколесью, мимо деревушек с расписными, — янтарно-желтыми, небесно-голубыми и розовыми, — домами, на поездку вверх по пологим холмам, на которых растет виноград и стучит крыльями ветряная мельница Клапотеца. Капитан с напускной серьезностью то и дело глядит в «окошечко» сумки, словно сверяя правильность избранного маршрута, и голосом базарной торговки восклицает: «Имперские державы, имперские кресты, винные рога! Ничего, если чуть побольше? Могу предложить вам корону австрийской империи, государственное Евангелие и кошель святого Стефана, все с доставкой на дом, все аккуратно упаковано. Нюрнбергские леденцы и нюрнбергские пряники! Ничего, если чуть побольше?»
— Прекрати, — говорит Женни. — Это уж чересчур!
— А ведь твой брат по-прежнему именует себя монархистом, — замечает Пауль Кнапп.
— Не спорьте с именинником, — заступается Зигфрид Ледерер. — Разве вы не знаете, на какой мотив звонит колокол гарнизонной церкви в Потсдаме:
Не смей о чести забыватьДо смертного конца,Не отклоняясь ни на пядьОт замысла Творца!
— А это тут ни при чем, — замечает жена Капитана.
— Имперская держава, имперский крест и имперский меч — в винном кабачке они бы не помешали, — говорит Зиги Ледерер.
— За здоровье! — восклицает Женни. — Вот единственно уместное слово на весь сегодняшний день!
Вот они и прибыли, вот усаживаются за бревенчатый столик, на котором уже красуются горы провизии, обеспеченной Францем Штриттаром, как на образцовой сельскохозяйственной выставке в Лайбахе. Пламя свечей озаряет лица, становящиеся все розовей и багровее, звучат тосты в честь именинника, в честь присутствующих за столом дам — Сони, Женни, Капитанши и в первую очередь — в честь единственной незамужней барышни во всей компании, хорошенькой сельской почтальонши Марики. Еще один бокал иерусалимского рислинга — и Пауль Кнапп сочиняет стишок:
Быть влюбленнымПочтальономВ почтальоншу —Чемпионшу,Чмокнуть звонкоПочтальонкуИ залезть к нейПод юбчонку!
И наверняка он имеет в виду именно Марику, потому что тут же кричит ей: «За тебя, почтальонка!» и принимается осыпать ее поцелуями, а тут уж Зиги Ледерер начинает целовать Соню Кнапп, Капитан — Женни Ледерер, а Капитанше приходится ждать, пока Пауль не насытится Марикой и не дойдет до жены именинника. Дело, разумеется, не заканчивается поцелуями, хотя и не переходит в оргию, провоцируемую все новыми бокалами иерусалимского, — но словно разбуженное ревом легендарного белого золоторогого барана со склонов Триглава (Олимпа южно-славянских богов), поднимает голову чудовище, именуемое Политикой, которое, спит оно или бодрствует, никуда не девается все это лето и всю осень, за завтраком, обедом и ужином, во время безобиднейших прогулок по берегу Мура, за распечатанным письмом и за чашкой черного кофе, в процессе одевания и в процессе раздевания, в процессе ворочания в постели и даже в процессе празднования дня рождения Капитана в винодельческой деревне Иерусалим — это чудовище всегда с нами! Разумеется, люди делают хорошую мину при плохой игре, следуют сейчас, когда легкое опьянение уже перешло в тяжелое пьянство, истинно словенскому обычаю бросать пустые бокалы за спину, и те со звоном разлетаются вдребезги, — изобретают самые странные и рискованные тосты, уместные разве что в компании заскучавших офицеров, а вовсе не на загородной вылазке в винный кабачок, как они полагают, вовсе не на праздновании дня рождения еще весьма молодого венского представителя крупной буржуазии с сильно выраженной еврейской составляющей.
— Выпьем за линию Мажино, — восклицает Пауль.
— А я предлагаю поднять бокалы за флот Его Величества, — внезапно перейдя на английский, орет Зиги. Уже несколько недель он прилежно зубрит этот язык по самоучителю Лангеншайдта, но заговорить на нем решается только спьяну.
— А я призываю вас выпить за перевооружение, за переоснащение чешской армии, — говорит Капитан, вскочив с места. Выпивает стоя и не глядя швыряет бокал за спину. — Потому что за самих чехов я пить не могу, пошли они к чертовой матери!
— Прошу прощения, — говорит Капитанша, потому что здесь, в словенском винном погребке, несмотря ни на что, царит капиталистическая, если не попросту феодальная атмосфера. — А я вот хочу выпить за РЕСПУБЛИКАНСКУЮ ИСПАНИЮ!
— Кому какое дело, если я самую малость перебрала, — возвещает Женни. Она притворяется, будто все эти офицерские шуточки ее невероятно потешают.
— Мы барышни мирные, — поддакивает Марика, которую застольное политиканство тоже нервирует.
— Выпьем за благополучное возвращение в Винденау, — говорит Соня Кнапп в попытке загасить костер, вспыхнувший в застольной беседе на дне рождения Капитана, и маслом, подливаемым в огонь, служит не столько обильно принимаемый внутрь иерусалимский рислинг, сколько так называемый большой мир и великогерманская политика рейхсканцлера, подступающие снаружи.
Нам, детям, разумеется, не позволяют принять участие в столь далекой, бурной и чреватой всевозможными неожиданностями экспедиции, хотя нас вполне устроила бы и прогулка в ослиной повозке вокруг теплицы или обратно к сараю. Иначе никто бы не заставил нас столько раз чистить и драить повозку, дожидаясь появления ослика, которого нет и в заводе.
Взрослые придумывают новшества, с помощью которых им удается нас так или иначе занять. Тетя Соня и в этом отношении умеет соединить приятное с полезным: таковы, например, наши прогулки вдоль границы. Приятные стороны: прогулка по лесным лугам, ивовые ветви, которые можно срезать для каких-нибудь новых игр, неспешные походы по проезжей дороге вдоль берега Мура и волнующий даже нас, в столь нежном возрасте, взгляд через государственную границу — взгляд на «заграницу», доводящуюся нам так называемой родиной. Разумеется, мы не обнаруживаем там ничего необычайного: те же приземистые кусты, до половины заляпанные серым, давно засохшим илом весеннего половодья, за ними — тополя, а за тополями — великогерманский рейх, тогда как у нас за спиной простирается, к счастью, объединенное королевство сербов, хорватов и словенцев. Однако эту политически окрашенную географию на прогулках легко утаить, особенно — от детей. Поставив перед нами задачу пристально следить за стремительным грязно-коричневым течением Мура, — а вдруг всплывет бутылка с письмом или какое-нибудь особо примечательной формы бревно, — можно захватить наше в общем и целом рассеянное внимание на пять-десять (а при повторении, усиленном догадкой: «А вдруг бутылка с письмом для нас из Граца!» — и на пятнадцать) минут. К тому же здесь водятся приветливые пограничники, радующиеся любому разнообразию в повседневной рутине, — в том числе и появлению людей из замка. Примкнув штык, они стоят навытяжку и глазеют в ту же сторону, что и мы, — да и видят они то же самое: луга с разводами засохшего ила, тополя, а за ними — великогерманский рейх.
