— Тебя и самого сегодня жажда замучила, — замечает Соня лишь затем, чтобы прервать наступившее молчание.
Эти анархические излияния незнакомого мне лично Монти, льва из литературных салонов и импресарио, которому только что довелось ненадолго угодить под жернова, необходимо истребить из памяти, думает Пауль Кнапп, хотя бы только для того, чтобы не привнести в здешний повседневный ритуал тамошнее безумие. А вслух он произносит:
— Зиги, как насчет парного матча завтра утром?
— Зачем спрашивать, — отвечает тот, — я всегда готов!
— А ты, Соня, не забыла пригласить ветеринаров — нашего и мариборского? Они как-никак здесь лучшие игроки!
Соня говорит, что не забыла, и добавляет, что коляска выедет за мариборским ветеринаром уже в семь утра с тем, чтобы мужские пары смогли начать свой матч своевременно. Так они и остаются каждый при своем: распространяющий душевную смуту Капитан пристыжен хладнокровным спортивным духом владельца поместья, а сам Пауль Кнапп-младший, которому как хозяину приходится постоянно доказывать собственное превосходство, расстроен анархическими излияниями, в которых, возможно, и есть зерно истины, но ровным счетом ничего не поддастся проверке. Заключительным аккордом является указание, сделанное Соней Женни и Капитанше:
— Значит, в полдесятого в холле, и не опаздывайте. МЫ пойдем на почту и возьмем с собой на прогулку детей!
Этюд о том, чему не разучишьсяВ Дахау стену барака № 9 украшает памятное изречение:
«ПУТЬ НА СВОБОДУ ОТКРЫТ, А ЕГО ВЕРСТОВЫЕ СТОЛБЫ НАЗЫВАЮТСЯ ПОСЛУШАНИЕ, ПРИЛЕЖАНИЕ, ЧЕСТНОСТЬ, ПОРЯДОК, ЧИСТОТА, ТРЕЗВОСТЬ, ОТКРОВЕННОСТЬ, ЖЕРТВЕННОСТЬ И ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ».
Тема статьи в лагерной газете: «Обращение в новонемецкую веру узника концентрационного лагеря Дахау», автор статьи — сам новообращенный (при активном содействии лагерной администрации).
«Я исполнен Послушания, потому что изо дня в день безропотно сажусь за работу — к ящику, наполненному согнутыми гвоздями; я исполнен Прилежания, потому что за час мне удается при помощи молотка распрямить все гвозди, а затем вновь согнуть их клещами, мне именно для этого и выданными, затем вновь распрямить, вновь согнуть, распрямить, согнуть, и так далее, 16 раз в день я распрямляю согнутые гвозди и сгибаю прямые, я так честен, что не забываю провести половину этой процедуры и в семнадцатый раз, что, поскольку я исполнен Честности и Порядка, называется у меня „подготовкой к завтрашней работе“.
Моя Честность заходит столь далеко, что я ни разу не забираю с собой в барак, на нары, ни единого гвоздя — ни согнутого, ни распрямленного. Это не было бы соблюдением Порядка, напротив, это стало бы нарушением Порядка, это привело бы к нарушению Порядки, в котором надлежит развешивать по утрам свернутые под прямым углом одеяла, одним словом, это стало бы нарушением лагерного порядка, а значит, и Порядка как такового. Это стило бы покушением и на Чистоту, ибо при помощи гвоздя, прямого или гнутого, вечером, по окончании рабочего дня, или даже на следующее утро, на аппельплацу, можно поранить одного из своих товарищей или себя самого, а в таком случае он (или я) замешкались бы с выходом на работу и этим оказались бы поставлены под сомнение наше Послушание, наше Прилежание и наши Честность, и дело тут не в гвозде, распрямленном или согнутом, дело в соблюдении или нарушении Порядка! В подходе к таким вещам я исполнен Трезвости, ибо моя исполненная Послушания, Прилежания и Честности трудовая деятельность если и не способна обеспечить окончательную победу над противниками по расе, то может ее, по меньшей мере, ускорить. Подобную Откровенность позволяю я себе даже в качестве лагерного узника!
А поскольку у меня по-прежнему все еще ощущается некоторая нехватка Жертвенности, если уж прибегать к прежнему обозначению верстовых столбов, которым мы с товарищами по скверной привычке былых времен все еще то и дело пользуемся вопреки лагерным предписаниям, отмечая подобными вехами путь к свободе в соответствии с лозунгом, вывешенным на бараке № 9, вместо того, чтобы, повинуясь предписаниям, забыть о свободе раз и навсегда, обращаюсь я в данных строках к лагерной администрации и к руководству лагерной газеты с нижайшей просьбой: вплоть до окончательного решения моей правонарушительской судьбы, которое, не исключено, будет ускорено наложением на меня дополнительного дисциплинарного взыскания, избавить меня от необходимости декларировать Любовь к Отечеству, прошу прощения за использование иностранного слова».
Вопреки этому письму Монти, сеющему смятение, назавтра, ровно в полдесятого утра, все собираются в холле. Мы, дети, тоже здесь и радуемся предстоящей прогулке на почту, хотя вскоре и выясняется, к нашему детскому сожалению, что пройдет прогулка исключительно в материнской и нашей, детской, компании. Пауль Кнапп распорядился подать Капитану и себе красную английскую спортивную машину; он решил съездить в Аграм[8]. Письмо Монти возымело определенный эффект: строго говоря, только что миновавшую дурную ночь, в ходе которой Кнапп и Капитан ворочались у себя в постелях сильнее обычного, оказавшись сперва не в силах заснуть, а затем одолеваемые кошмарами, — ночь эту, строго говоря, можно считать своеобразным постскриптумом к письму Монти. Повседневное следование «малому распорядку» и без этого письма было достаточно невыносимым. Поэтому и выкатили из гаража красную английскую спортивную машину и, оседлав эту игрушку, помчались по пустынным, покрытым белым песком дорогам Словении, помчались по аллеям сливовых и грушевых деревьев, вспугивая ревом клаксона гусей в деревнях, где по белым стенам домов вывешены на просушку желтые кегли кукурузных початков, а крестьяне делают угрожающие жесты вослед чересчур быстрому спортивному кабриолету, поднимают с земли, случается, и камень, чтобы запустить им в машину, когда она, не сбавляя скорости, вонзаются прямо в стаю разбегающихся в обе стороны гусей. В Аграме, где на городской площади по-прежнему восседает на бронзовом коне верный императору бан Елачич, находится центральная контора предприятий Кнаппа в королевстве сербов, хорватов и словенцев, — и здесь, в Аграме (или на местный лад в Загребе), можно куда обстоятельней, чем в Винденау, поразмыслить, спланировать, вдохновиться, принять решение и, может быть, даже подумать всерьез о том, как быть, если война все-таки разразится, когда именно она разразится, затронет ли здешние места, если все-таки разразится, и вообще не укорениться ли в здешней столице в профессиональном, общественном и персональном смысле.
«Где из золота скотинка,Там из золота тропинка»,—
таково было судьбоносное присловье тети Эстер, и хотя Капитан уже не помнит, сложила ли тетя Эстер его сама, или же это крупица мудрости из сокровищницы моравского гетто, сейчас он склонен придерживаться того же мнения. Именно поэтому он и решил составить компанию Кнаппу, так как езда на спортивной машине сама по себе не приносит ему ни малейшего удовольствия, каждый поворот слишком резко отдается у него в желудке. Капитан лезет в брючный карман и принимается бренчать мелочью — это давнишняя привычка Матросика, которую терпеть не может Капитанша, однако это неизменно придаст ему чувство некоторой защищенности и даже, смешно сказать, радости.
А мы стоим в замковом холле с камином ровно в половине десятого, стоим за спиной у матери: Ирена, Рене, Марсель и я; нам предстоит прогулка на почту. Идем вместе с матерями по замковому парку, по секторам образцового поместья, где призовые молочные коровы, в тяжелых фургонах доставленные из Швейцарии, носят, в отличие от Князя Славко, племенного быка, исключительно буржуазные имена — Берта, Анна или Милица, где в помещении, сверкающем белым металлом, в котором гудят центрифуги и вспыхивают красные контрольные лампочки, стоят в штабелях готовые к упаковке, пересчету и отправке кирпичи сливочного масла, куда не имеет права сунуть нос даже боксер Нерон, чтобы, не дай бог, не нарушить безупречно выверенную технологическую цепочку молочного производства. Затем мы идем точно такими же сливовыми и грушевыми аллеями, которыми проехали в красной спортивной машине Пауль, Капитан и дядя, проходим мимо домов, в которых живут сельскохозяйственные рабочие и местные крестьяне, однако поскольку мое младенческое «я» еще не озабочено проблемами уклада жизни при феодализме, при капитализме или при любом другом «изме», запоминаются мне лишь красные пятки сельскохозяйственных работниц, которые при смене времен года и связанном с нею охлаждении почвы даже в ноябре, как это ни странно, не желают обременять ноги обувью. Что же касается идиотского поведения крестьянских детей Анны и Милицы, которые по весне выносят на луг свою единственную корову на руках, потому что она, якобы, чересчур ослабела за зиму, то об этом мне расскажут гораздо позже. На почте барышня Марика всегда встречает нас чрезвычайно приветливо: вручает нам письма и берет слово доставить их в замок, не обронив по дороге. Да и сама по себе почта нам необычайно нравится: тут есть не только иссиня-черная штемпельная подушка, красная губка для увлажнения тыльной стороны марок, мотки шпагата, желтые конверты для крупноформатной заказной корреспонденции и телеграфный аппарат, выплевывающий бумажную змею и стрекочущий, как заводная игрушка, — здесь нам разрешают скользнуть за занавеску и полюбоваться кроватью барышни Марики, стоящей за деревянной ширмой, ее рукомойником и пестрым домашним халатом. Трудовую жизнь человека мы представляли себе столь же элементарной, как было дело поставлено на почте в Винденау, — работаешь в конторе, а за занавеской спишь! О более существенных проблемах барышни Марики мое младенческое «я» знало не больше, чем об условиях жизни при феодализме, — скажем, о том, что она любит ветеринара из ближайшей большой деревни. Ветеринар — немец, а барышня Марика — словенка, и дело не может кончиться добром во времена пробуждающегося национального самосознания, а уж о женитьбе и говорить нечего.
