— И он, что…?
Тоби покачал головой.
— Ему отрезало ноги, — сказал он, глядя в сторону. — Вот почему я попал в тюрьму. Я все тебе рассказал. А ты уж сама решай, хочешь ты теперь со мной встречаться или нет.
— Но вы же не виноваты, — сказала я. — Они первые начали.
Тоби пожал плечами.
— Все равно это было неправильно.
— Но… они же отняли у вас столько лет. Они…
Тоби долго молчал, а потом тихо проговорил:
— Но они подарили мне Финна.
Он сказал это так, словно не сомневался, что это был очень выгодный обмен. Что, если бы он мог выбирать, он бы сделал все так же, как в первый раз. Снова бы столкнул человека под поезд и пожертвовал годами собственной свободы, если бы это была единственная возможность встретиться с Финном. Я подумала, что это очень неправильно, очень страшно и очень красиво.
Я думала, это конец истории. Но Тоби продолжал говорить. У меня было стойкое ощущение, что он разговаривает не со мной. Что он говорит все это лишь для того, чтобы их с Финном история вышла в мир. Он сказал, что, когда они познакомились, ему было двадцать три, а Финну — тридцать. Финн тогда жил в Лондоне, учился в магистратуре изобразительных искусств, и общественная работа была у них частью курса. Финн выбрал преподавание в тюремной изостудии, где проводились занятия для заключенных.
— И вот он приходит на первое занятие, а мы сидим в классе. Я сам и еще полный класс настоящих преступников. Финн стоит перед нами. Я вижу, как он старается напустить на себя невозмутимый вид. А сам жутко волнуется. Оглядывает лица собравшихся, а я смотрю на него и не могу оторваться. Я до сих пор это вижу как будто воочию. Его лицо. И то, как он нервно закусывает губу в уголке рта. И его узкие плечи, такие хрупкие и изящные. Я смотрю на него и думаю: «Посмотри на меня. Я здесь единственное, что по-настоящему имеет значение». А народ в классе уже начинает шуметь. Был там один задрот-кокни… ой, прости, Джун. В общем он, этот парень, кричит Финну: «Все эти ваши рисовалки, это для педрил», — и тут все затихают. Ждут, что ответит на это новый преподаватель. И я вижу, как Финн улыбается… ты знаешь эту улыбку… Он пытается скрыть ее, опускает голову, но лишь на секунду. Он решает не прятаться. Решает рискнуть. Смотрит прямо в глаза тому парню и говорит: «Ну, тогда ты пришел в нужное место», — и сразу же покоряет весь класс. Ну, то есть весь, за исключением того парня. Все смеются, стучат по партам, в общем, выказывают одобрение. Но только не я. Я сидел тихо, и вот тут-то он меня и заметил. Я посмотрел на него, пытаясь высказать ему все одним взглядом. Он слегка наклонил голову набок, почти незаметно. В течение нескольких долгих секунд мы смотрели друг другу в глаза, и в эти секунды все остальное как будто исчезло, остались только он и я. И я воспользовался этим шансом. Потому что другого могло и не быть. Я прошептал: «Помоги мне». Беззвучно, одними губами. Внутренне я был готов к тому, что он смущенно отвернется. Но он не отвернулся. А продолжал смотреть на меня. Вот так все и началось. Мы писали друг другу письма, и я не пропустил ни одного занятия в его изостудии. Иногда, проходя мимо, он как бы нечаянно или рассеянно проводил рукой мне по спине. Или ронял карандаш и, поднимая его, прикасался к моей лодыжке. — Тоби закрыл глаза и улыбнулся, погрузившись в воспоминания. — Это было так волнующе, так прекрасно. И очень опасно. Эти тайные, мимолетные прикосновения… я только ими и жил. Все было сосредоточено только на них. Можно выстроить целый мир вокруг крошечных прикосновений. Ты знала об этом? Можешь себе такое представить?
В глазах Тоби стояли слезы. Мне хотелось сказать, что, конечно же, знаю. Я знаю все о таких вот крошечных вещах. И о пропорциях. Я знаю все о громадной любви, которая не помещается в крошечном ведерке. Но расплескать ее по всему дому — это как-то неправильно и неловко. Мне не хотелось слушать дальше, но я уже не могла не слушать. Боль, пробужденная этой историей, была настолько невыносима, что казалась почти приятной.
— Знаешь, ведь он меня спас. У него закончилась виза, но он все равно оставался в Англии. И ждал меня. Он уже тогда был известным художником. Любая его картина стоила кучу денег. Он мог поехать куда угодно. И быть с кем угодно. Но он ждал меня. В тот день, когда я вышел из тюрьмы…
— Я не хочу это слушать.
Тоби смутился и поднял руки, словно извиняясь.
— Да, я понимаю.
— Что именно вы понимаете?
— Твои чувства к Финну. Прости меня. Я дурак. Толстокожий, нечуткий чурбан…
— Какие чувства?
— Джун…
— Нет уж, скажите, что вы подумали. Вы решили, что у меня есть какие-то чувства, потому что я не хочу слушать, как, выйдя из тюрьмы, вы бросились в объятия к моему дяде?
— Джун, в этом нет ничего плохого. Мы знали о твоих чувствах. — Тоби пристально посмотрел на меня, словно чтобы убедиться, что я поняла то, что он сказал.
И тут меня словно ударило по голове кирпичом. Я все поняла. Финн знал. И Тоби тоже. Они оба знали. Конечно, Финн должен был знать. Он всегда знал меня лучше всех. Он читал мое сердце, словно раскрытую книгу.
У меня звенело в ушах. В голове стоял гул, словно там поселился целый рой жужжащих насекомых. Мне хотелось превратиться в восковую фигуру и растаять. Хотелось исчезнуть, чтобы от меня не осталось вообще ничего. Ни одной живой клетки, ни единого атома. Быть живой вдруг показалось настолько невыносимо, что, если бы можно было покончить с жизнью одной силой воли, я бы, наверное, так и сделала. Если бы мы сейчас были не в Бронксе, я бы выскочила из машины и бежала, не останавливаясь, до самого дома.
Но мне пришлось просидеть рядом с Тоби еще сорок пять минут. Все это время я смотрела в окно, отодвинувшись от Тоби как можно дальше. Эти сорок пять минут показались мне целой вечностью. Сорок пять минут в полном молчании, за исключением одного раза, на северной окраине Йонкерса, когда Тоби положил руку мне на плечо и сказал:
— Думаешь, я не знаю, что такое неправильная любовь, Джун? Думаешь, я не знаю, что такое любовь, о которой нельзя никому рассказать?
Тоби остановил машину за квартал до моего дома и выдал свое неизменное «Если тебе что-то понадобится…». Я пулей вылетела из машины, а когда оглянулась, уже закрывая дверь, увидела свой паспорт, валявшийся на полу под сиденьем и весь испачканный грязью с моих подошв. Я лишь мельком взглянула на эту маленькую книжку, вобравшую в себя всю мою глупость. Взглянула и сразу же отвернулась — в тайной надежде, что она потеряется навсегда.
Тоби выбрался из машины и подошел ко мне. Я заставила себя сделать вид, что ничего не случилось. Что все хорошо. Я заставила себя посмотреть на Тоби и даже сумела выдавить улыбку. Мы договорились о встрече в следующий вторник. Тоби сказал, что, наверное, он еще сможет вести машину. Я сказала, чтобы он ждал меня на стоянке у «Гранд Юниона», в самом дальнем конце, где площадка идет под уклон и где много деревьев, рядом с мусорными баками у автосалона «Гудвилл». Это были просто слова, которые я произносила, не вкладывая в них смысла. Мертвые, ничего не значащие слова. Я сказала, что приду в половине четвертого. Тоби кивнул. Так мы с ним договорились. И на том распрощались.
54
Вкусно пахло гренками с корицей, мама тихонечко напевала «Тот волшебный вечер», солнечный свет лился в окно моей спальни, и приглушенный грохот музыки, которую слушала Грета, бился в стену прямо над моей головой. Папа возился в кладовке под лестницей, что-то там переставлял с металлическим лязгом, а за окном на ветке щебетали две маленькие синички. Так началось субботнее утро. Я лежала в своей теплой, уютной постели и улыбалась. Потому что не было никакого Тоби. Не было никаких тайн, а был только дом. Меня окружали привычные, нормальные вещи, и можно было надеяться, что день будет и вправду хорошим.
Вечером должно было состояться первое представление «Юга Тихого океана». Премьера. У нас, конечно же, были билеты, и Грета уже сообщила, что мы непременно должны преподнести ей цветы. Она сказала, что дети обычно преподносят друг другу по одной гвоздике, а родители — розы. Мама кивнула и сказала, что все будет.
— Только не забудь, хорошо? — сказала Грета.
— Солнышко, не волнуйся. У тебя будут цветы. А сейчас тебе лучше успокоиться. Вечером у тебя выступление, тебе нельзя волноваться. А то будешь выглядеть как огородное пугало. — Мама улыбнулась и ласково потрепала Грету по плечу.
Я ничего не сказала, хотя, по правде говоря, Грета и так выглядела неважно. Не то чтобы совсем как огородное пугало, но уже близко к тому. Кожа у нее на лице была сухой и шелушилась, а волосы казались какими-то тусклыми и безжизненными, а не блестящими и гладкими, как обычно. В последнее время Грета даже не красила ногти. И, похоже, она их грызла.
Мама погладила Грету по голове.
